Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

монастырской стене и сразу бросалась в глаза при входе в обитель, как будто уже одним этим была предназначена для родовитых узников.

Утром Рудской провёл Жолкевского по внутренней лестнице на второй ярус этой башни, в жилые покои.

Келья Шуйского оказалась просторной, светлой, с большим окном, затянутым разноцветными слюдяными пластинками. Через них неясно маячили купола соборной Успенской церкви на площади посреди монастыря и рядом – маленькая часовенка.

«Есть где и помолиться», – машинально подумал Жолкевский.

Шуйский ожидал гостей ещё вчера. Шум войска под стенами монастыря и карета Жолкевского во дворе – всё сказали ему. Он догадался – это за ним. И ночь прошла у него тревожно. Он так и не заснул до утра: лежал на постели с открытыми глазами, уставившись в темноту. Изредка, затаив дыхание, он прислушивался к малейшим шорохам за дверью, а то вставал и бесшумно ходил на цыпочках по келье…

С утра он нервничал, мерил шагами из угла в угол свою каморку и при появлении гетмана остановился, вперил в него пустой взгляд бесцветных глаз.

За месяц, что Жолкевский не видел его с тех пор, когда его привезли к нему в ставку, ещё на Сетуни, Шуйский сильно сдал. Монашеская ряса обвисла на нём плоско, тряпкой. Лоб заблестел глянцем. В глазах же исчез злобный прежний огонёк, а шаг стал лёгким, пружинистым и торопливым, как у нервного юнца.

– Государя велено было держать в сытости, – недовольно сказал Жолкевский по-польски Рудскому.

– Ваша милость, он сам себя морил голодом! – оправдываясь, ответил ротмистр.

Шуйский же стоял, смотрел на него и ожидал чего-то.

И под его взглядом на какое-то мгновение Жолкевскому стало неловко вот перед этим человеком, не так давно обладавшим непомерной властью и заслуживающим большего, чем оказаться тут, в заточении. И хотя раскаяния в содеянном у него не было, то, что он делал – было во имя Польши и короля, но всё равно чувство вины перед ним не исчезало.

И он, недовольный собой, сухо приступил к намеченному делу.

– Василий, ты уже знаешь, что московские люди присягнули Владиславу. И его величество беспокоится, чтобы не пролилась высокая кровь. Поэтому велел привезти тебя с братьями под его милостивую руку…

– Навыдумывал ты всё это, – заговорил Шуйский, не дослушав его. – Обманкой взял людей московских и меня той обманкой увезти затеял. Но неправда раскроется, и худо будет твоим на Москве!.. Народ, что дитя, – проведёт всякий его! Но обидеть себя он не даст!..

– Речи долгие ты веди сам с собой! – прервал его Жолкевский, с чего-то раздражаясь.

Он подал знак гусарам. И те стащили с Шуйского рясу, напялили на него польский кафтан и шляпу, поверх накинули голубой плащ гусара. На голову ему набросили капюшон, из-под которого сразу же торчком высунулась упрямая седая борода. Его вывели во двор и затолкали в повозку. Туда же забрались два пахолика и уселись по обе стороны от него.

Гетман простился с Рудским, сел на коня и покинул монастырь. Его рота снялась с ночёвки ещё раньше, на заре, и ушла на юг, на Можайскую дорогу, по которой двигалось основное его войско.

На последней ночной стоянке перед Смоленском его догнал поручик Невядовский. Он доставил к нему Шуйских из крепости Белой. Дмитрия, Ивана и Екатерину он привёз к Жолкевскому в той же самой, не по сезону, одежде, в какой их взяли со двора вместе с комнатной девкой и двумя холопами. Екатерину с девкой поместили в отдельной избе, а Ивана и Дмитрия отвели к Василию.

– А-а, и вы здесь, – равнодушно встретил тот братьев, когда пахолики втолкнули их к нему в избу.

Дмитрий и Иван не видели Василия уже два месяца и были поражены его истощённым видом. Перед ними был совершенно другой человек. Не тот, своевольный и раздражительный, каким они знали его. Перед ними был аскетический старец с седой бородой и скорбным, осмысленным взглядом. И он, этот старец, обнял их, по-отечески приласкал.

Несмотря на частые стычки, братья были всё-таки дружны.

Иван не выдержал этого и расплакался. По натуре мягкий и податливый, он был слишком молод для такого испытания, в какое угодили они.

– Куда нас везут?! – спросил он Василия и всхлипнул. – Никто ничего не говорит! Вон Дмитрий заикнулся было, так его плёткой, плёткой!..

– К королю, под Смоленск, – ответил Василий. – Выдали нас бояре, выдали!.. Федька Мстиславский с Кривым Михалкой! Сын его, гадёныш Ванька, всё крутится подле гетмана!

– Удавил бы раньше, так не сидел бы тут! – бросил ему в лицо упрёк Дмитрий.

– И это говоришь ты?! – вскипел Василий.

У него мгновенно исчезла вялость и под маской схимника проступил всё тот же вспыльчивый и злобный характер.

– Кто положил войско?! Такое войско, такое войско! – схватился он за голову, сдёрнул с неё шапку и ударил ею об пол. – Не смей при мне так больше говорить! Не смей! Бездарь!.. Я последнюю копейку заложил! Против Бога пошёл! Троицу разорил, только бы достать денег! А ты, ты!.. – не находя слов, захлебнулся он, и по лицу у него потекли слёзы.

На шум в избу заглянули караульные и подозрительно оглядели Шуйских.

Дмитрий наорал на них, выпихнул из избы и запер дверь на засов.

– Василий, Дмитрий, не надо! Прошу вас, не надо! – умоляюще заговорил Иван. – Тому делу не поможешь! Что о нём толковать?!

Василий отошёл от них, упал на лавку и беспомощно уронил руки.

Когда страсти улеглись, Дмитрий присел рядом с ним, сухим, трескучим горлом выдавил:

– Что делать-то? Они ведь и Екатерину забрали. Повязали, кругом повязали!.. Бросила земля Шуйских!

– Не земля! – с надрывом вырвалось у Василия. – Изменою холопов я наказан!..

В дверь кто-то забарабанил. Иван отодвинул засов.

В избушку вошёл дворецкий Савка с холопами и поставил на стол небогатый ужин:

– Гетман послал от себя.

– Почему бедно? – спросил Иван.

– Так, сказывают, и пан гетман живёт. Время-де военное, оттого и скудость великая.

* * *

К Смоленску Жолкевский подошёл тридцатого октября. У стана Дорогостайского его встретили гусары и пятигорцы, так же как и послов из Москвы: отсалютовали пушки, пропели трубы, отгремел барабанный бой.

– Как паны-то веселятся, – с укоризной в голосе сказал Бестужев, наблюдая вместе с Тухачевским за пышной церемонией.

– Пока тут паны, те грамоты, что дал король, не в грамоту. Он против своих не пойдёт, – напомнил Яков их старый разговор на эту тему.

– А зачем давал?

– Так крепче. Получил – стало быть, за него. А то неведомо куда твоя голова повернёт.

Васька даже подпрыгнул в седле от восторга:

– Ну и башка же у тебя, Яков!

– Я зря служил, что ли, при Валуеве-то!

– Глянь