Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

А над князем Борисом Канбулатовичем Давыд Жеребцов приставом потешился, ох потешился… Годунова не стало, так Шуйский к Ваньке Катырёву привязался: на воеводство сослал в Тобольск вместе с Танюшей!..

Фёдор Никитич прослезился, вытер глаза; переживал он о горькой участи своей единственной дочери Татьяне.

«Она же слаба, не выдержит. Там ведь, в Сибири, говорят, мороз лютый, аж птица с лёта камнем падает. Кровинушка моя родимая! Досталось и ей, как и сыночку моему… Отняли их у нас с Ксенией, отняли! Порознь сколько лет жили…»

«Ох, Михаил, Михаил!» – вспомнил он ещё и другого брата.

Михаил был третьим сыном боярина Никиты Романова-Юрьева: высокий, дородный, с большой физической силой. Как и все дети Никиты, он был привлекателен и добродушен, в молодости же любил поиграться, бахвалился силушкой. Бывало, схватится с дюжими дворовыми холопами: те наскакивали на него впятером, не менее. И он, как громадный медведь, стряхивал их с себя так, что они разлетались от него на несколько саженей.

Фёдору Никитичу, уже после ссылки, поведал один малый из его сторожей, как было дело.

В Ныробу Михаила привезли зимой. По указу Годунова ему под жильё отвели место в семи верстах от городка. Пока сторожа рыли землянку, Михаил вылез из саней и, разминаясь, сграбастал их в охапку, привычно бросил так, что перепугал до смерти.

С того дня сторожа и зажили в постоянном страхе перед его силушкой. Однако пуще всего они боялись Пыточного двора Сёмки Годунова. А чтобы узник не убежал, они держали его на цепи… Сердобольные жители городка пытались было кормить его. Но пристав Нефёдка тут же донёс об этом в Москву: «Государева-де злодея и изменника, против указа, кормят дети из дудочек. Летом, играючи, бегают в лесу подле землянки и носят ему в дудочках молоко – туда, в землянку, и опускают. И тех злоумышленных детей родителев я-де, Нефёдка, отловил и выслал с караулом на Москву…» А уж кто от Сёмки-то уходил?.. Из шестерых жителей городка назад, уже во времена Шуйского, вернулись всего двое… От страха и скуки сторожа уморили Михаила голодом, на хлебе и воде, в тёмной и сырой землянке. И когда окольничий умер, один из них занемог душой и сошёл в обитель. А через пять лет, на День Архангела Михаила, пришёл он в Ростов к нему, уже митрополиту: за покаянием. Всё и рассказал. Узник-де последние денёчки всё улыбался, и так, что внутри всё переворачивалось, глядя на него.

– Исхудал уже, кости и кожа да глазищи. А всё с улыбкой, по-доброму, ласково из-под земли речет, что я вас-де ещё не так покидаю. Шутил, шутил до последнего…

Фёдор Никитич отпустил малому грехи. Тот попросил разрешения переночевать в богадельне, ночью и преставился. С лёгким сердцем покинул он землю, оставив на ней содеянное. И те два кедра, что посадил над могилой Михаила и которые не давали ему покоя, снились по ночам до последних его дней.

Глава 14

Царь Василий Шуйский в плену

Мстиславский и Михаил Салтыков расстались с Жолкевским далеко за городом. Они проводили его до самой Сетуни, крохотной илистой речушки, что впадала в Москву напротив Девичьего монастыря. Как раз недалеко от того места, где они совсем недавно впервые встретились за столом переговоров. На прощание они троекратно расцеловались.

– Ну, Фёдор Иванович, я очень надеюсь на тебя, – заговорил гетман. – Удержи московских людей в кротости.

– Без тебя, Станислав Станиславич, гусары вольничать будут. Ох! Чую, здорово вольничать! И худо выйдет. Чёрных людишек ты хорошо знаешь. Запалят город, как пить дать, запалят!..

– Пан Гонсевский опора тебе.

– Он горяч, не слушает совета, – буркнул Салтыков.

Он уже успел поругаться с новым наместником, когда пан Александр Гонсевский как-то раз отшил его, когда он сунулся было к нему с советом. А он-то, дурачок, считал себя посланцем короля…

Мимо них прошла последняя рота гусар гетманского полка, и потянулся обоз.

Жолкевский спешил покинуть Москву и добраться к Смоленску до наступления настоящей распутицы.

А у Мстиславского было неспокойно на душе. Он привык к этому человеку, с острым взглядом и быстрому в мыслях. Его присутствие в Москве действовало умиротворяющим образом как на гусар, так и на московских людей.

– Ждём тебя с королевичем, – сказал он Жолкевскому. – Ты уж там как-нибудь поладь с Васькой Голицыным. Он сумасброден – но когда опомнится, дело делает!

– Доброго пути, пан Станислав! – попрощался с гетманом и Салтыков.

– Говори королю, пусть не мешкает! – заторопился высказать всё Мстиславский, лишний раз напомнить, что тяготило. – Нельзя государству стоять без царя! Много иных метят на пустое место!.. Бог в помощь тебе и Филарет! Он строг, не в пример иным: на слове стоит!..

Они расстались.

Жолкевский двинулся со своим полком по Волоколамской дороге. За версту от Иосифова монастыря его встретил Бартош Рудской и сразу же справился у него:

– Какие будут указания насчёт узника?

– Не спеши, пан Бартош. Всё завтра, завтра получишь инструкцию.

Последние месяцы у него всё складывалось весьма удачно, даже слишком. И это насторожило его. Значит, назревает что-то недоброе. И первой такой недоброй весточкой было послание короля, переданное ему Гонсевским. Тот приехал наместником королевича в Московию и сменил его. В своём послании Сигизмунд настаивал на передаче московского трона на своё имя. Это-то и подтолкнуло его к отъезду из Москвы. Хотя он и не надеялся склонить короля к тому, чтобы тот отказался от задуманного, но и оставаться тут ему теперь было не к чему. Договор подписан. Он достался большим трудом. Московиты пошли и так на большие уступки: не столь упорно говорят о крещении королевича в православие. Пройдёт время – пойдут ещё уступки. Надо выждать. Это такой народ… Странный!.. Слово написанное принимают за откровение, на сказанном устно – легко обманут. Да и Салтыков намекал не раз: опасно, мол, дальше гнуть палку. Вот всё успокоится, Владислав сядет на Москве, династия укрепится, тогда можно и по-иному что-то делать…

– Ваша милость, я провожу вас, – предложил Рудской ему, когда они добрались до монастыря.

При входе в игуменскую, где Жолкевский хотел остановиться на ночь, они столкнулись с молодым иноком. Горящий взгляд больших тёмных глаз, с глубокой потаённой мыслью, и тут же, сквозь неё, вырывалось страдание снедаемого страстями человека, – невольно остановили его.

– Кто такой? – спросил он Рудского, заинтригованный видом странного монаха.

– То первого Димитрия каморник: князь Ванька Хворостинин, еретик. Хм! Шуйский сослал сюда!

– И сам здесь же, – усмехнулся Жолкевский, размышляя о завтрашней встрече с низложенным царём…

Германова башня, место заточения Шуйского, отличалась от других и величиной, и формой. Квадратная в основании, высокая и массивная, она стояла в задней