Феодора - Пол Уэллмен

оказалась во дворце на короткое время и пребывание ее здесь может не продлиться долее еще одной ночи.

Хотя о человеке, которого она боялась больше всего, речи пока не заходило, Иоанн Каппадокиец нет-нет да и возникал мрачной тенью в ее памяти. Она особенно надеялась на то, что сможет оградить себя от злобы префекта претория, даже когда ей придется покинуть дворец, и думала об этом, готовясь принять Юстиниана во второй вечер.

Женщины часто бывают подобны облаку и не воплощаются в законченные формы, а потому бездумная переменчивость для них естественна. Однако Феодора довела эту особенность женского естества до совершенства. Натура ее была необычайно многообразна, но мысли у нее были заодно с интуицией, и перемена в ней привела принца в замешательство.

Он ожидал от нее половодья страсти, но никакого половодья поначалу в ту ночь не было. Было много смеха, игры, были обещания и отказы, движущееся в его руках упругое тело, губы, внезапно отводимые в сторону, нежданные прикосновения и поцелуи в минуту разочарования, веселые шалости на обширном ложе принца, длившиеся до тех пор, пока он уж и сам не знал, смеяться или гневаться в бесплодных попытках добиться вожделенной награды.

Женщины, достаточно смелые для такой игры, должны знать таящуюся в ней опасность: им необходимо точно предугадывать, как долго можно ее вести, и тонко чувствовать тот момент, когда многократно получивший отказ мужчина перестанет разделять радость игры, начнет чувствовать утомление, злиться и не захочет ее продолжать. Кокетство иной раз грозит зайти слишком далеко.

Однако Феодора была достаточно искусна, чтобы не совершить такой ошибки. В тот самый момент, когда она успевала уже истомить его и подвести к черте, за которой наступает охлаждение, но когда он еще полон желания и сил, она позволяла овладеть собой как бы случайно или как будто она не в силах больше сопротивляться. И они соединялись, охваченные небывалым прежде жаром.

Потом они приняли ванну, резвясь и хохоча в воде, как дети, затем оделись и принялись за ужин, поданный слугами-евнухами.

Ужин был отменный, но Юстиниан почти не чувствовал вкуса еды. Отнюдь не гурман вообще, в тот вечер он был настолько увлечен своей подругой, что просто не замечал, что кладет в рот.

Ее болтовня была весела и остроумна, но и чистосердечна. Ему нравилось слушать ее, потому что ее голос был так же приятен для уха, как ее тело для прикосновений. Особенно нравилось ему, когда она рассказывала о себе. И она отвечала на его вопросы прямо и откровенно, как бы доверяя себя ему и тем самым давая ему право на все, что он желал бы получить от нее.

Юстиниан всегда интересовался образом мыслей других людей, и в последнее время его внимание привлекали дебаты по религиозным вопросам. Хотя церковь безусловно осуждала таких женщин, как его прелестная подруга, а также — следует признать — и таких мужчин, как он сам, то есть распутников, благодаря которым только и могла существовать профессия куртизанок, тем не менее собственное его положение не вынуждало его исповедовать строгие и унылые воззрения наиболее ортодоксальных богословов. Однако склонность к религии, в частности к ее метафизическим аспектам, все более возрастала и впоследствии всецело овладела им.

— Когда я послал за тобой, ты не жила на улице Женщин, а ведь она, по твоим словам, служила тебе домом много лет, — сказал он.

— Я пряла, — ответила она.

— Пряла? Почему ты решилась на эту перемену?

— Я вовсе не думала о перемене. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями, подумать о будущем. А в перемене я не чувствовала необходимости.

Он улыбнулся.

— Вот как? Что же, верю. Но у меня возник любопытный вопрос.

— Какой же? — спросила она.

— Ты не считаешь себя, насколько я понимаю, порочной женщиной?

Она взглянула ему прямо в глаза.

— А ты думаешь, что я такая?

Несколько мгновений он раздумывал.

— Нет, вовсе нет. Видимо, все это естественно для тебя, и, как бы ни выглядело с точки зрения церкви, ты не делаешь ничего худого, в отличие от тех, кто сознательно и намеренно пренебрегает общепринятыми установлениями. Скажи, Феодора, как ты понимаешь грех?

Такой поворот беседы и характер вопроса захватили ее врасплох. Она заколебалась в смущении, не понимая, к чему клонит правитель.

Он опять улыбнулся.

— Ты, должно быть, знаешь, что проповедники в храмах проклинают тебя и тебе подобных.

— О! — воскликнула она, поняв, в чем дело. — Это потому, что я получаю плотскую радость там, где нахожу ее? По мне, это не такой уж большой грех, раз радость достается и другим. Я примечала, что некоторые считают греховным то, что просто доставляет радость кому-нибудь другому. А я не так смотрю на это: грех — это то, что причиняет другим вред, боль или же оскорбляет их, делает несчастными. Скажи, так ли уж несчастлив мужчина, обнимающий женщину?

Он рассмеялся, услышав этот простодушный довод.

— Нет, моя маленькая сладострастница, вовсе не несчастлив — во всяком случае, обнимая тебя! Но ты не вполне понимаешь взгляд аскетов на этот вопрос.

— Каков же он? Я всегда считала, что они просто разобижены на жизнь.

— Ты несправедлива к ним. Некоторые из аскетов — великие мыслители и глубоко исследуют вопросы абсолютного добра и абсолютного зла. Они заняты не столько тем, что доставляет наслаждение другим, сколько тем, что доставляет недостойное наслаждение им самим. Они считают, что, отказывая себе в плотских наслаждениях, они возвышают душу и обеспечивают себе вечное блаженство в грядущей жизни.

Она ответила чисто по-женски:

— Да пусть их, если им так хочется. Но почему же они навязывают свои взгляды другим? Мне-то жизнь в радость, и я не хочу отказываться от всего того, ради чего стоит жить.

Он подумал немного и кивнул, как бы соглашаясь.

— Однако эти люди заботятся о душах других так же, как и о своей, — заметил он. — Все связанное с любовью находится в центре их внимания — потому, вероятно, что в ней заключаются величайшие соблазны и величайшее наслаждение. Именно это делает некоторых из них фанатиками, как, например, монахов-валезианцев.

— Валезианцев? Я ничего о них не слыхала.

— Это последователи Валента из Бацет-Метрокомии. У них борьба против всяческих проявлений половой жизни доходила до того, что они оскопляли не только себя, но и своих учеников, считая это средством освобождения от плотских желаний.

Ее передернуло от отвращения.

— Какой ужас! В глазах этих монахов все женщины — средоточие зла и порока. Так ли они думают о собственных матерях, родивших их? Такое изуверство, по-моему, гораздо