Феодора - Пол Уэллмен

теснее прижал к себе рыдающую девушку. Наконец она тихо заскулила, словно обиженный щенок.

— Я уйду. Завтра утром я уйду. И не буду больше… мешать тебе работать. Но мне не нужно этого жемчуга… и ничего другого!

Юстиниан, тронутый, как никогда ранее, поцеловал ее и ощутил вкус слез у нее на щеках — они были солоны, как море.

Ни одна куртизанка, ни одна женщина еще не проливала слез из-за него.

На следующее утро она проснулась немного раньше его. Какое-то время она неподвижно лежала, прислушиваясь к его глубокому ровному дыханию.

Потом она повернулась. Лицо Юстиниана в забытьи казалось почти детским. Она видела его массивный подбородок повелителя, мощные кости лба, крупный мужественный нос. Но рот, днем привычно выражавший суровость, сейчас смягчился, а темные волосы были взъерошены, как у мальчишки. Чувства нахлынули на нее. Ей хотелось поцеловать его губы, пригладить растрепанные кудри. Но в то же время она не хотела будить его.

Она удивилась этой нежности в себе, этому желанию приласкать и защитить.

И одновременно вспомнила, что сегодня ей придется вернуться к себе на улицу. Она ощутила в сердце тупую боль. Мысль об этом была невыносима, с тоской и беспомощностью она думала о том, что ничего изменить нельзя.

Конечно, придется смириться с неизбежным. Этим утром, однако, ей было даже более горько, чем тогда, когда солдаты бросили ее одну в Ливийской пустыне или когда у нее отняли ребенка.

Она стала думать о Юстиниане. Не так давно он был для нее просто мужчиной, и тогда этого было достаточно. Затем последовали эти безумные два дня и две ночи.

Но теперь она знала, что не вполне оценила его. Он был более чем мужчина. Он был — Государство.

Соображения и стремления, которые для простых смертных значили все, для него не значили ничего. Огромная, все более расширяющаяся империя, миллионы людей, бесчисленные малые и большие города — все это находилось во власти того, кто дремлет сейчас рядом с ней и кажется во сне столь кротким. Она знала его железную решимость и то, что принятые им решения окончательны.

Она попыталась смирить себя. В конце концов, подумала она, ей все же удалось кое-что, с чем можно себя поздравить. Ни одна куртизанка не могла похвастать двумя ночами подряд, проведенными во дворце принца.

Далее она попыталась обдумать, как поступить дальше, убеждая себя, что нет причин для уныния, поскольку все это может оказаться в конце концов началом большого успеха. Но сердце не верило, и она вскоре отбросила пустые мечтания. Замыслы и надежды словно утратили аромат.

Когда Юстиниан проснулся, она уже встала и принимала ванну.

Этим утром он был в превосходном расположении духа, подшучивал над своими канцеляристами, которые два дня кряду занимали свои места за столами спозаранку, как он и сам всегда делал, но обнаруживали, что его еще нет.

— Но теперь я все наверстаю, — бодро заявил он. — Никогда не чувствовал себя столь свежим и готовым работать. Ты, дорогая, оказалась укрепляющим средством для меня.

Служить укрепляющим средством, подумала Феодора, это не очень много, но все-таки кое-что.

Во время завтрака о ее уходе они не заговаривали: она — потому, что ей это было крайне неприятно, он — потому, вероятно, что такую безделицу не стоило и обсуждать. Однако пока они беседовали о множестве посторонних предметов, она все ждала, что с минуты на минуту он объявит о носилках, ожидающих ее.

— Чувствую себя прогульщиком, — сказал он наконец, когда они лакомились сикейскими смоквами, которые были поданы последними. — В эти два дня мне следовало посвятить работе много больше часов, а не ублажать себя, ведь я занят сейчас весьма важным дипломатическим казусом.

Она ничего не сказала, потому что услышала в его словах скрытый упрек себе.

Помолчав, он спросил:

— Хочешь узнать, в чем он состоит?

— Разумеется, мой принц. Хотя я ничего не смыслю в дипломатических делах — это выше моего разумения…

— Я и не надеялся, что ты разбираешься в дипломатии. Я и сам часто не понимаю ее. Но, может быть, мне удастся разъяснить…

— Мне всегда интересно то, что касается тебя.

— Очень хорошо. Постараюсь изложить все попроще. Не так давно поступило предложение о мире и союзе от Персии. В ведомстве иностранных дел считают его наиболее важным событием во взаимоотношениях двух империй за всю историю, оно может означать начало новой эры, эры безопасности и процветания, поскольку Персия на протяжении долгого времени остается нашим самым опасным врагом, который противостоит нам вдоль всего восточного рубежа и мощь которого основана на неисчислимом населении, огромных богатствах и религии, делающей персидских воинов свирепыми и фанатичными.

— Я и не знала, что Персия так грозна.

— Двадцать лет назад, — сказал он, — во время войны с Персией нашим военачальникам пришлось туго. Персидские орды переходили горы, опустошали наши восточные провинции и грабили самые крупные из тамошних городов. Благодаря весьма ловкой дипломатии императора Анастасия, подкупившего белых гуннов к северу от Персии, чтобы они совершили набег на ее границы, удалось принудить персов отвести свое войско и восстановить status quo на границе.

Впервые слышала Феодора о ходе грандиозных событий из уст одного из тех, кто сам занимался этими делами. Государства торговались друг с другом, играя судьбами миллионов людей, как лавочники на базаре торгуются из-за нескольких медяков. Она не могла вполне постигнуть масштабы того, о чем ей пришлось услышать, но была настолько заинтригована, что на время напрочь забыла о том, в каком положении находится сама.

Наконец она спросила:

— Как же может быть заключен такой договор о дружбе?

— Сасанидский царь Персии Кавад[53] выступил с удивительным предложением. Его доставило на этой неделе особое посольство. Мой дядя, император, разумеется, поручил это мне, а у меня пока не было времени как следует его изучить. Но я могу разъяснить тебе его суть.

Она кивнула, не сводя с него глаз.

— Оказывается, у царя Кавада трое сыновей, — начал он. — Старший из них, он же законный наследник, — это Хасус, распутник и безвольный человек, насколько я понимаю, а кроме того — злобный и жестокий. Отец ненавидит его. Второй сын, Джамспес, говорят, способный воин, но, к несчастью, потерял в сражении с белыми гуннами глаз, в связи с чем не может, по персидским законам, наследовать престол, ибо это воспрещено тем, кто страдает уродством или увечьем.

— Это могло бы стать препятствием для многих хороших военных, — заметила она.

— Такова их религия, — пояснил он. — В ней большое значение придается совершенству, поскольку царь считается божеством, равным