На краю одиночества - Екатерина Лесина

У него не было способностей к математике.

И с языком имелись трудности, даже с родным, что уж говорить об иностранных или, хуже того, мертвых? Правила путались, слова мешались, произношение…

– Не переживай, барин, – приставленный еще в младенческие годы воспитатель утешал Олега по-своему, – чай, не бедный, наймете толмача, коль нужда выпадет.

И Олег вздыхал с облегчением.

Вот только на матушку его аргументы не действовали.

– Невозможно, – говорила она, разглядывая табель с отметками. – Невозможно, чтобы это был мой сын… хоть что-то у него получается?

Музыка.

Музыку Олег любил самозабвенно, особенно арфу, обнаруженную им на чердаке старого дома. Он сам выучился играть, и, как после сказал наставник, нанятый дедом, весьма прилично, но…

– Музыка – женское занятие, – жестко заметила матушка после концерта. – И для вас, мой дорогой, оно не годится. Потрудитесь приложить больше усилий к иным областям.

Арфу попытались отнять, но Олег не дал.

Тогда-то, от страха, что он лишится единственного своего друга – а он вполне себе по малости лет полагал инструмент живым, – с ним и случился первый приступ.

Он помнил, как кричал, как цеплялся за тяжелую раму, как…

А после пришла боль. И длилась, длилась…

Очнулся Олег уже в постели.

– Ты обещал, что его не затронет! – матушка сердилась, а потому голос ее был холодней обычного.

– Я обещал, что, возможно, мне удастся спасти одного ребенка.

– Почему оно до сих пор с ним?! Оно ведь должно было исчезнуть, рассыпаться вместе…

– Тише.

– Но оно живо!

– Она жива.

– Как такое возможно?

На лоб легла тяжелая дедова ладонь. А Олег испугался, что, пока он лежал без чувств, арфу все же выкинули.

– Всякое возможно милостью Божьей. А тебе, дорогая, стоит быть мягче. Ты слишком давишь на ребенка.

Молчание.

Оно все тянулось, и с каждой минутой росло желание Олега спрятаться. От матушки. Накрыться с головой одеялом и не дышать.

– Ты тоже так полагаешь? – от ее голоса воздух замерз. Вот как у нее выходит говорить тихо, а воздух замерзает? Лучше бы кричала. Вот на Павку, который кухаркин сын, мамка его орет и порой такими словами, которые никак нельзя повторять. А еще колотит и за уши таскает, одного раза, как Павка хвастался, пока его не отослали из поместья, чтоб Олега своим присутствием не портил, мамка его на горох поставила. И синяки показывал.

Тогда Олег ему позавидовал от всей души. Он бы предпочел горох.

– Он не только мой сын. Ты же знаешь. Он… старший в роду. Он наследник, а не…

– Замолчи, – заскрипел стул, и дед поднялся. – И забудь. Я думал, что вылечил тебя от твоих фантазий… и роди уже мужу ребенка.

– Этому…

– Человеку, который настолько любил тебя, что принял и проклятой, и беременной. И ни в чем никогда не позволял себе упрекнуть.

От маминой злости пальцы на ногах заледенели. Такое с Олегом и прежде случалось. Порой он и сам цепенел под холодным ее взглядом, и тогда даже выученный наизусть урок, дважды проверенный наставником, вылетал из головы.

И вообще в голове этой ничего не оставалось. Кроме музыки.

Играть он смог бы даже тогда, когда мама смотрит, а вот латынь… латынь не давалась.

– Не хватало, чтобы это ничтожество меня упрекало в чем-то. И вообще, ты знаешь, что он завел потаскушку?

– Знаю.

– И куда только любовь подевалась…

– А что ему делать, если ты играешь в жену только на людях? Он тоже живой человек. Что до любви, то ты сама ее убила. А сейчас убиваешь и семью. Подумай об этом.

Арфу оставили.

А еще дед подарил скрипку. В доме же появилась пара новых наставников, недолюбливавших друг друга с той страстью, что свойственна людям творческим и одаренным, способным оценить чужой талант.

Жизнь стала легче.

Правда, матушка вовсе будто бы позабыла про Олега, а потом в доме появилась Ольга…

* * *

– Ее отец принес. То есть я долго думал, что мама ее родила, но потом выяснилось, что и это вранье… все вранье… Знаешь, каково это – всю жизнь жить, а потом обнаружить, что все вокруг – вранье?

– Знаю, – тихо ответила Анна и, дотянувшись, коснулась влажной ладони…

Брата?

Странно, что у нее есть брат.

– Ольгу родила папина любовница. Он хотел развестись с матушкой, но та не позволила. Не потому, что любила, нет. Она вообще любить не способна, но развод – это скандал. Слухи. Насмешки. И они договорились. Матушка принимает Ольгу, выдает ее за свою дочь, а отец не настаивает на разводе.

– А…

– Она умерла. Не в родах, но… несчастный случай, кажется. Хотя теперь я не уверен. Матушка весьма самолюбива. Она согласна была бы делать вид, что знать не знает о любовнице, но терпеть эту самую любовницу в доме… Отец выдал ее за дальнюю родственницу, хотя все знали, что это за женщина. Она была доброй.

Его лицо исказилось, словно Олег испытывал мучительную боль.

– Доброй… никто никогда раньше со мной не разговаривал. Она спрашивала, как дела, и слушала мою игру. Мама – нет. Она разрешила учиться, но… недостойно… наследник древнего рода не может быть музыкантом.

* * *

Дарьи не стало.

Ольге было меньше года, и, по правде говоря, появление сестры не слишком изменило жизнь Олега. Ему показали краснолицего уродливого младенчика, а после унесли его на детскую половину. Оно и к лучшему. Нет, иногда Олег заглядывал в другую комнату, розовенькую и такую уютную, что в ней хотелось поселиться. Он садился в углу и наблюдал за суетой нянек.

Пару раз приносил скрипку.

Его слушали. Может, конечно, просто боялись прогнать?

Главное, и Дарья там была. Она, казалось, вовсе жила в этих розовых комнатах. Она брала малышку. Сажала на колени. Что-то напевала, что-то рассказывала. И угощала Олега сушеными яблоками. И ему становилось спокойно, как никогда прежде.

А потом ее не стало. Сердце.

Так объявил целитель отцу, который разом будто постарел, посмурнел. И притихшие няньки шептались, что молоденькой госпожи жаль, что не сложилось у нее. Одна, правда, говорила, что оттого не сложилось, что она на чужом счастье строить свое пыталось, но на нее зашипели.

Вечером отец ссорился с матерью.

Он кричал, так кричал, что слышали их все.

– Успокойся, – а вот матушка осталась холодна. – Твои фантазии нелепы. Как я ее убила?