Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны - Бен Макинтайр

Его хорошее настроение лишь слегка подпортило известие об участи его коллеги Владимира Ветрова, полковника КГБ, служившего по линии «Х» (в отделе, занимавшемся научно-техническим шпионажем). Проработав несколько лет в Париже, Ветров начал шпионить на французскую разведку под кодовым именем Фэруэлл (Farewell — «прощай»). Он передал французам 4 тысячи секретных документов и данных, что привело к высылке из Франции 47 сотрудников КГБ. В 1982 году, находясь в Москве, Ветров вступил в ожесточенную перепалку со своей любовницей в припаркованном автомобиле. На крики прибежал дружинник и застучал в окно машины, и тогда Ветров, решив, что его сейчас арестуют за шпионаж, убил того человека ударом ножа. Уже сидя в тюрьме, он сам неосторожно признался, что еще до ареста был замешан в «нечто важное». Было проведено новое расследование, и обнаружились истинные масштабы предательства Ветрова. Агента со столь несчастливой кличкой Фэруэлл расстреляли 23 января годом ранее. Конечно, Ветров был убийцей и сумасшедшим, и он сам же себя и погубил, однако его расстрел послужил напоминанием о том, как поступают в КГБ с изменниками родины, уличенными в шпионаже на Запад.

В конце января 1985 года, когда Гордиевский возвратился в Лондон с новостью о своем назначении, в МИ-6 наступило бурное ликование — точнее, оно непременно было бы бурным, не будь оно в то же время совершенно секретным. Встречи на явочной квартире в Бейсуотере приобрели по-новому волнующий, будоражащий характер. Дело обернулось беспрецедентной удачей: шпион британской разведки вскоре должен был возглавить лондонскую резидентуру КГБ и получить доступ ко всем до единого хранившимся там секретам. А потом он наверняка поднимется еще выше. Проскальзывали намеки на очередное повышение в звании — так что в итоге он запросто мог стать генералом КГБ. Тридцатью шестью годами раньше Ким Филби дорос в МИ-6 до должности резидента в Вашингтоне — так шпион, работавший на КГБ, оказался в самом сердце западной державы. Теперь же со стороны МИ-6 последовал зеркальный шаг по отношению к КГБ. Колесо провернулось, роли поменялись. И простиравшиеся впереди возможности казались безграничными.

Гордиевский ждал официального подтверждения своего назначения в эйфорическом изумлении. Максима Паршикова особенно удивило одно изменение, произошедшее в поведении его друга: «Его редкие седеющие волосы внезапно приобрели огненно-рыжий цвет». За одну ночь благопристойная советская прическа Гордиевского цвета «перца с солью» сменилась чем-то кричащим, почти панковским. Его коллеги тихонько пересмеивались между собой: «Может, у него завелась молоденькая любовница? Или, чего доброго, наш без пяти минут резидент внезапно подался в гомосеки?» Когда Паршиков отважился осторожно спросить, что случилось с волосами Олега, тот, немного смутившись, объяснил, что случайно схватил краску для волос, которой пользовалась его жена, вместо шампуня. Такое объяснение никуда не годилось, потому что у Лейлы были темные волосы, а Гордиевский покрасил свои в совершенно другой — ярко-охряной — цвет. «Когда „ошибка с шампунем“ вошла у него в привычку, мы перестали задавать вопросы». Паршиков заключил: «Каждый имеет право на свои странности».

Никитенко получил указания готовиться к возвращению в Москву. Он был в бешенстве от того, что его обошел какой-то выскочка, проживший в Британии всего три года, и его поздравления звучали особенно лицемерно. Официально Гордиевскому предстояло вступить в должность не раньше конца апреля; в оставшийся до того момента промежуточный период Никитенко, как только мог, проявлял несговорчивость и недружелюбие, лил яд в уши начальства и пренебрежительно высказывался о новом назначенце в разговорах со всеми, кто изъявлял готовность слушать. Что еще тревожнее, он отказывался передавать Гордиевскому телеграммы, которые завтрашний резидент имел право видеть. Возможно, это всего лишь мелочная мстительность, успокаивал себя Гордиевский, но отношение к нему Никитенко как будто отдавало еще чем-то, кроме очевидной досады на то, что «зелен виноград».

Для Гордиевского и команды Ноктона ситуация зависла в состоянии неопределенности. Все замерли в ожидании: когда Никитенко наконец уберется в Москву, чтобы занять там новую должность в отделе контрразведки штаба КГБ, Гордиевский получит ключи от сейфа КГБ, и вот тогда МИ-6 наверняка снимет небывалый урожай.

А за двенадцать дней до того, как Гордиевский должен был вступить в должность резидента, Олдрич Эймс предложил КГБ свои услуги.

Эймс был человеком вредным и склочным. От него вечно разило перегаром, а работа его превратилась в трясину. Ему было обидно, что в ЦРУ его совсем не ценят. Но позднее он объяснит свой поступок гораздо проще: «Я сделал это ради денег». Ему нужно было оплачивать покупки Росарио в универмаге Neiman Marcus и обеды в ресторане The Palm. Ему хотелось вырваться из тесной квартирки, расплатиться с бывшей женой, сыграть пышную свадьбу и немедленно купить себе новую машину.

Эймс решил продать Америку КГБ, чтобы купить себе американскую мечту, которую, как ему казалось, он вполне заслужил. Гордиевского никогда не интересовали деньги. Эймса не интересовало ничего, кроме денег.

В начале апреля Эймс позвонил советскому дипломату Сергею Дмитриевичу Чувахину и предложил ему встретиться. Чувахин не принадлежал к числу тех сорока кагэбэшников, что работали в самом посольстве. Он был специалистом по контролю над вооружениями и «лицом, представлявшим оперативный интерес» в глазах ЦРУ, — иными словами, его считали объектом, подходящим для обработки. Эймс сообщил коллегам, что попытается установить контакт с этим русским чиновником и прозондировать его. На их встречу дали добро и ЦРУ, и ФБР. Чувахин согласился встретиться с Эймсом 16 апреля, в четыре часа дня, в баре при отеле «Мэйфлауэр», неподалеку от советского посольства на 16-й улице.

Эймс нервничал. Дожидаясь Чувахина в баре «Мэйфлауэр», он выпил порцию мартини с водкой, потом повторил свой заказ еще дважды. Прошел час, а Чувахин так и не появился. Тогда Эймс решился на «импровизацию» (как он сам потом выразился): он направился довольно шаткой походкой по Коннектикут-авеню к зданию советского посольства, вручил секретарю приемной пакет, который собирался отдать Чувахину, и ушел.

Этот маленький сверток был адресован резиденту КГБ в Вашингтоне, генералу Станиславу Андросову. Внутри помещался еще один конверт, тоже адресованный Андросову, только уже под его оперативным псевдонимом Кронин. В конверте лежала рукописная записка: «Я — Х. Олдрич Эймс, начальник подразделения контрразведки в советском отделе ЦРУ. Мне нужны 50 тысяч долларов, а в обмен на эти деньги я предлагаю следующую информацию о трех агентах, которых мы в настоящее время вербуем в Советском Союзе». Все три имени принадлежали тем людям, которым советская разведка устраивала подставу в ЦРУ, то есть они лишь притворялись потенциальными агентами, а на самом деле были кагэбэшными подсадными утками. «Это не были настоящие предатели», — говорил позднее сам Эймс. Он убеждал себя, что, раскрывая их имена, он никому не вредит и не подрывает ни одной операции ЦРУ. Еще внутри конверта лежала страница, вырванная из внутриведомственного телефонного справочника ЦРУ, где желтым фломастером было подчеркнуто имя Эймса.

Эймс тщательно продумал свой подход и задействовал четыре отдельных элемента, подтверждавшие серьезность его намерений: информацию о текущих операциях ЦРУ, какую не стал бы разглашать обычный провокатор; свой более ранний псевдоним, который мог быть известен КГБ со времени его службы в Нью-Йорке; осведомленность о тайном кодовом имени советского резидента и, наконец, подтверждение его собственного имени и должности в ЦРУ. Все это, вне сомнения, должно завладеть вниманием советских разведчиков, и вот тогда деньги потекут к нему рекой.