Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны - Бен Макинтайр

Зная, как устроена работа в КГБ, Эймс не рассчитывал на немедленный ответ: о заявке инициативщика вначале доложат в Москву, затем наведут справки, рассмотрят возможность провокации, а потом в конце концов Центр примет его предложение. «Я был уверен, что мне дадут положительный ответ, — писал он позднее. — И не ошибся».

Две недели спустя, 28 апреля 1985 года, Олег Гордиевский официально стал лондонским резидентом — самым высокопоставленным сотрудником КГБ в Лондоне. Передача полномочий от Никитенко произошла своеобразно. По традиции уезжавший глава резидентуры оставлял в своем кабинете запертый служебный портфель, в котором хранились важные секретные документы. Когда Никитенко уже сидел в самолете, Олег открыл резидентский портфель и обнаружил там один-единственный коричневый конверт с двумя фотокопиями писем, которые Майкл Беттани подбросил в почтовый ящик Гука двумя годами ранее и содержание которых пересказывали потом все британские газеты. Что же это — шутка? Намек, напоминание о профнепригодности Гука? Предупреждение? Или Никитенко таким образом пытался сообщить ему нечто нехорошее? Почему он положил сюда никому не нужные бумаги? «Не потому ли, что он не доверял мне и поэтому решил не оставлять в своем кейсе никаких документов, с которых еще не снят гриф секретности?» Но если дело было в этом, зачем тогда было оставлять завуалированную подсказку? Скорее всего, Никитенко просто хотел подпортить настроение сопернику, заполучившему то место, на которое нацеливался он сам.

В МИ-6 тоже встали в тупик: «Мы ожидали коронных драгоценностей — но не получили их. Мы уж думали, сейчас выяснится, что члены кабинета окажутся давними агентами КГБ, или обнаружатся новые Беттани, — но ничего подобного. Конечно, мы вздохнули с облегчением, но и с легким разочарованием». Гордиевский принялся читать дела, хранившиеся в резидентуре, и понемногу собирать для МИ-6 свежие данные, представлявшие для британцев бесспорную ценность.

Как и предвидел Эймс, КГБ не сразу откликнулся на его предложение, но в итоге отозвался на него с энтузиазмом. В начале мая Эймсу позвонил Чувахин и непринужденным тоном предложил «встретиться 15 мая в советском посольстве, выпить чего-нибудь, а затем пойти пообедать в местном ресторанчике». В действительности ни об энтузиазме, ни о непринужденности и речи не было: Чувахин был отличным экспертом по контролю над вооружениями и совсем не хотел, чтобы его втягивали в какие-то мутные и опасные шпионские игры. «Пускай кто-нибудь из ваших ребят займется этой грязной работой», — проворчал он, когда его попросили связаться с Эймсом и договориться о встрече. Но КГБ тут же строго его одернул: раз Эймс сам остановил выбор на нем, значит, Чувахин вступит в эту игру, хочет он того или нет.

Вот уже три недели в КГБ кипела бурная деятельность. Письмо Эймса сразу же передали полковнику Виктору Черкашину, главе отдела контрразведки при советском посольстве. Поняв всю важность полученного сообщения, Черкашин отправил надежно защищенную шифрограмму Крючкову, начальнику ПГУ, а тот показал ее Виктору Чебрикову, тогдашнему председателю КГБ. Чебриков немедленно дал разрешение взять в Военно-промышленной комиссии 50 тысяч долларов наличными. КГБ был громоздким чудовищем, но, когда нужно, умел совершать молниеносные движения.

В среду 15 мая Эймс, как и было условлено, явился в советское посольство. ЦРУ и ФБР он сообщил, что идет туда, чтобы снова окучивать военного эксперта, которого он уже начал охмурять. «Я знал, что делаю. Я решил добиться своего». Чувахин встретил Эймса в вестибюле посольства, представил его сотруднику КГБ Черкашину, и тот повел Эймса в небольшой конференц-зал в полуподвальном этаже. Они не обменялись ни словом. Показав жестами, что помещение, возможно, прослушивается, Черкашин с улыбкой протянул Эймсу записку: «Мы принимаем ваше предложение, и делаем это с большим удовольствием. Нам хотелось бы, чтобы Чувахин был посредником в наших с вами обсуждениях. Он сможет передать вам деньги и пообедать с вами». На оборотной стороне листка Эймс написал: «Хорошо. Большое спасибо».

Но это было еще не все.

Есть один вопрос, который каждый куратор обязан задать только что завербованному шпиону: «Не известно ли вам о внедрении в нашу разведслужбу? Нет ли в нашей организации человека, который шпионит на вашу и может выдать вас?» Гордиевскому такой вопрос задали сразу же, как только он согласился шпионить на Британию. Черкашин был профессионалом высокого класса. Просто невозможно представить, что он не спросил Эймса, известно ли ему о каких-либо шпионах, внедренных в КГБ, которые могли бы обнаружить, что он предлагает свои услуги противнику, и доложить об этом ЦРУ. Да и Эймс тоже должен был ожидать этого вопроса. Он знал, что таких агентов насчитывается больше десятка, в том числе в самом советском посольстве, и что есть еще один, самый высокопоставленный, которого курируют британцы.

Позднее Эймс заявлял, что в тот момент не называл имени Гордиевского. Систематически выдавать всех советских агентов, чьи имена значились в архивных записях ЦРУ, он начал только месяцем позже. В мемуарах, опубликованных в 2005 году, Черкашин утверждал, будто решающий сигнал о роли Гордиевского подал не Эймс, а некий «работающий в Вашингтоне английский журналист» (больше о нем ничего не сообщалось). ЦРУ расценило это заявление как намеренную дезинформацию, призванную создать благоприятное впечатление о КГБ и вброшенную с явным намерением замести следы.[68]

Большинство аналитиков разведслужб, изучавших дело Гордиевского, сходятся во мнении, что уже на раннем этапе общения с русскими Эймс все-таки сообщил им, что внутри КГБ на очень высоком уровне засел крот, тайно работающий на британскую разведку. Может быть, в тот момент Эймс и не знал наверняка, что это именно Гордиевский, особенно если он лично не проводил расследование. Но он точно знал, что ЦРУ ведет расследование, пытаясь установить личность шпиона, завербованного МИ-6, под кодовым именем Тикл, — и, весьма вероятно, он мог передать эти сведения русским в ходе первой беззвучной встречи в полуподвале советского посольства, записав предупредительное сообщение на листке бумаги. Даже если имени шпиона он тогда и не раскрывал, одного указания на то, что он есть, было вполне достаточно, чтобы КГБ спустил с цепи охотничьих псов из Управления «К».

Когда встреча в подземелье закончилась, Эймс поднялся в вестибюль. «А теперь идемте обедать», — сказал дожидавшийся его Чувахин.

Они уселись за угловой столик в ресторане Joe and Mo’s и начали разговаривать и пить. Что именно было сказано во время того «длинного хмельного» обеда, до конца не ясно. Позднее Эймс утверждал (неправдоподобно), будто они обсуждали исключительно контроль над вооружениями. Возможно, что примерно между третьей и четвертой порциями мартини Эймс подтвердил, что в КГБ кто-то шпионит на британцев. Но позднее он признавался: «В памяти моей полный туман».

Под конец обеда Чувахин, который пил значительно меньше своего собеседника, передал Эймсу полиэтиленовую сумку, набитую бумагами. «Тут кое-какие пресс-релизы, думаю, вы найдете там кое-что интересное для себя», — сказал он вслух на тот случай, если их подслушивало ФБР при помощи направленных микрофонов. Распрощавшись, они пожали друг другу руки, и русский поспешил к себе в посольство. Эймс, хотя был уже порядочно пьян, сел за руль и поехал домой. На Мемориальной аллее имени Джорджа Вашингтона он припарковался на площадке для отдыха с великолепным видом на Потомак и приоткрыл сумку. Там, на дне, под ворохом посольской макулатуры, лежал аккуратно запечатанный сверток размером с кирпич. Эймс надорвал обертку. И тут его охватил «неописуемый восторг». В свертке оказалась пачка из пятисот стодолларовых купюр.