Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

марта 1934 года, и приняли свои статьи в апреле 1934 года. Место новой статьи внутри уголовных кодексов отражало четкий водораздел в представлениях сталинистов о модерности и отсталости в вопросах сексуальности, в соответствии с которым одни республики включили новую статью в существующие разделы о половых преступлениях (отражая сексуальную этику модерности), а другие – вписали ее в раздел, посвященный пережиткам родового быта. В УК Белорусской ССР и Украинской ССР новая статья была помещена вместе со статьями о половых преступлениях. Закавказские республики – Армения и Грузия – пошли вслед за этой сравнительно современной классификацией[766]. В УК Таджикской ССР и Узбекской ССР запрет на однополые отношения фигурировал среди правонарушений, обусловленных традициями[767]. В УК Туркменской ССР и Азербайджанской ССР не делалось различий между половыми преступлениями и преступлениями, связанными с традициями, поэтому уже существовавшая статья против мужеложства была просто приведена в соответствие со всесоюзным постановлением[768].

Сталинское руководство не распространялось об этих изменениях в законах и не оставило почти никаких документов, указывающих на то, почему оно с таким явным драконовским рвением взялось за реализацию инициативы Ягоды. Первые незаконные аресты мужчин-гомосексуалов, проведенные ОГПУ в конце лета 1933 года в Москве и Ленинграде, со всей отчетливостью показали, что, если группы, напоминающие «касту», попадали у ОГПУ под подозрение в заговоре, отсутствие закона никоим образом не мешало работе органов госбезопасности. Существовало множество легальных средств для борьбы со шпионажем и контрреволюцией. Во время проведения кампании за наведение порядка в правосудии, характерной для первой пятилетки, у ОГПУ были развязаны руки для борьбы с такого рода преступлениями[769]. Предложение Ягоды о введении нового закона, прозвучавшее после рейдов ОГПУ, а также последующие изменения в законодательстве позволяют предположить, что наряду со шпионажем властей беспокоили и другие проблемы. По мере ускорения процесса социальной чистки в городах (чему способствовало введение в конце 1932 года внутренних паспортов и городской прописки) мишенью органов ОГПУ становились «социальные аномалии» и «классово чуждые» элементы. Женщины, постоянно занимавшиеся проституцией, «профессиональные» нищие, бездомные и прочие «криминальные элементы» образовывали приметные уличные субкультуры. Именно их предполагалось вымести из социалистического города путем введения паспортов и нового режима регистрации[770]. Броско одетые мужчины-гомосексуалы, встречавшиеся друг с другом на сексуализированных территориях московского Бульварного кольца и ленинградского Невского проспекта, очевидно, привлекли внимание спецслужб и к еще одной аномальной городской субкультуре[771]. И хотя Ягода в своей первой докладной записке-предупреждении обратил внимание Сталина на угрозу шпионажа со стороны гомосексуалов, предложенный им проект закона и основная часть его аргументации были нацелены против субкультуры. Тайные кружки гомосексуальных мужчин якобы могли создавать потенциально опасные «салоны» и «притоны», однако больше всего органы ОГПУ беспокоил именно публичный аспект гомосексуального общения и его деморализующее влияние. Тревога Ягоды по поводу «вербовки и развращения совершенно здоровой молодежи», прежде всего молодых мужчин из военной и вузовской среды, была отражением обеспокоенности психиатров, обсуждавших «психическое заражение» среди «нормальных» армейских новобранцев. Гомосексуальное общение, угрожавшее психической и половой гигиене, органы ОГПУ и политбюро характеризовали грубым уличным языком как совращение невинных молодых людей «педерастами». Более того, первый законопроект Ягоды различал мужеложство «за плату, по профессии или публично» как отдельные разновидности, которые закон должен был искоренить путем введения более суровых наказаний. В данном контексте это были довольно подробные описания социального поведения, напоминающие квазиэтнографический язык законов против «преступлений, отражающих пережитки родового быта», которые четко перечислялись в уголовных кодексах республик на периферии СССР. По-видимому, этот язык показался слишком ярким, поскольку за неделю до публикации (вероятно, по указанию Комиссариата юстиции РСФСР или юристов верховных судов СССР и РСФСР) описания исчезли из документов. Можно предположить, что юристы выступали за менее прямолинейный закон, написанный языком эвфемизмов, который бы не распространял «психическое заражение», предавая гласности запретные практики. Вероятно, юристы обращали внимание и на то, что публичные действия сексуального характера, мужская проституция и «профессиональное» мужеложство уже и так подпадали под действие содержавшихся в УК статей[772]. Правоведы, несомненно, указывали на нелогичность формального запрета мужской проституции и нераспространения таких мер на женскую.

Вскоре после незаметно прошедшего принятия закона против мужеложства Сталину доложили, какую реакцию этот закон может вызвать у левых Западной Европы. В письме, дошедшем до Сталина в мае 1934 года, британский коммунист и постоянно проживавший в Москве сотрудник редакции газеты Moscow Daily News Гарри Уайт просил Сталина прокомментировать принятие нового закона[773]. (Попутно он подробно описал попытки узнать местонахождение своего возлюбленного, русского мужчины, арестованного между декабрем 1933-го и мартом 1934 года во время облавы органов госбезопасности на московских гомосексуалов.) Письмо основательно освещало современные марксистские взгляды на гомосексуальность и давало понять, что новый закон создаст определенные проблемы с презентацией его публике. Тем самым оно, возможно, повлияло на сталинскую политику публичных заявлений о законе против мужеложства.

Пространное послание Уайта начиналось вопросом к Сталину: «Может ли гомосексуалист считаться человеком, достойным состоять членом коммунистической партии?». Журналист изложил марксистские аргументы против полного запрета мужеложства, который, как он утверждал, порождал ни на чем не основанные противоречия в советской общественной жизни, вводя «уравниловку» в области половой жизни для безобидного меньшинства и к тому же полностью игнорируя научную сторону этого вопроса. Новый закон сводил на нет достижения предыдущего советского закона, защищавшего половую свободу личности и половую неприкосновенность. Предыдущий закон отражал решимость советской власти разрешить капиталистические противоречия в этом вопросе. Уайт сравнил социальное положение гомосексуалов с положением других слоев общества, страдавших от дискриминации: женщин, «цветных рас» и национальных меньшинств. Он провел тонкую разграничительную линию между личной жизнью коммуниста (к этой, частной, сфере относятся и половые пристрастия последнего) и случаями, когда гомосексуальность становилась достоянием общественности и перетекала в политическую плоскость в буржуазном обществе. В письме Уайт цитировал взгляды Маркса и Энгельса на политические аспекты гомосексуальности, а также с одобрением отзывался о линии Коминтерна в отношении приписанных ван дер Люббе контактов с нацистами-гомосексуалами. Уайт указывал на лицемерие фашистской политики, которая привела к разгрому Института сексологии М. Хиршфельда. Он напоминал Сталину о его критике с трибуны XVII съезда ВКП(б) в 1934 году против «уравниловки» в жалованье, условиях жизни и «в области потребностей и личного быта» как «достойной какой-нибудь первобытной секты аскетов», но недостойной марксиста. Обращение к теме «уравниловки» имело, по мнению журналиста, «прямое отношение к вопросу» о гомосексуальности, поскольку, как утверждал журналист, новый закон вынуждал биологически отличающееся меньшинство подвергнуться «уравниловке в области половой жизни»[774].

Письмо Сталин направил в архив, сопроводив пометкой об авторе: «Идиот и дегенерат»[775]. Документ сохранился в деле вместе с другими