Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

авторов. Гинекологи Н. В. Попов и Е. Е. Розенблюм в конце главы, озаглавленной «Изнасилование», обратились к теме «изнасилования с половыми извращениями» и посвятили две страницы этиологии «гомосексуализма» и «лесбийской любви». Представив нейтральный обзор эндокринологических и рефлексологических теорий, авторы поименно перечислили иностранных и отечественных экспертов и даже заявили (вразрез с традициями того времени), что гормональные теории «заслуживают <…> полного внимания»[799]. Затем, оборвав научное рассуждение, Попов и Розенблюм написали:

Наконец следует подчеркнуть и роль определенных классовых условий: особое распространение гомосексуализм получил в таких странах, как Германия, среди аристократической верхушки офицерства и вообще в «Головке» фашистского движения[800].

Отметив, что «гомосексуализм теперь преследуется по уголовным кодексам союзных республик», авторы тем не менее утверждали, что поскольку это преступление, «имеющее место между мужчинами», нет необходимости рассматривать его в их труде[801]. Похоже, что судебные гинекологи, ответственные за освидетельствование жертв половых преступлений и преступников, не желали брать на себя обязанности по выявлению добровольного мужеложства среди мужчин. Преуменьшая степень распространенности этого «преступления», предполагая, что в проблеме лучше разберутся психиатры и эндокринологи, и, наконец, рассматривая это преступление через призму класса, Попов и Розенблюм явно старались освободить судебную гинекологию от указанной обязанности. Между тем сразу же после таких рассуждений они приводят пример о некой женщине, муж которой потребовал от нее «извращенного» сношения (анального и орального), и характеризуют эту женщину как «пассивного педераста». Затем, пользуясь языком, напоминающим язык Мержеевского и Тарновского, они описали классические признаки анального полового акта у пассивного партнера. В заключение они высказали соображения о различии между признаками анальной гонореи у мужчин и женщин[802]. Обсуждая описанный случай «пассивной педерастии», пусть и связанный с женским полом, судебные медики взяли на себя смелость применить к нему медицинские знания о мужеложстве[803].

Пытаясь рассеять замешательство вокруг закона против мужеложства, народный комиссар юстиции РСФСР Н. В. Крыленко выступил в марте 1936 года с пространным докладом перед законодателями ВЦИК[804]. Нарком расширил рамки гомофобной риторики режима, прямо внеся гомосексуалов в список классовых врагов, деклассированных и криминальных элементов, которые были объектами кампаний по социальной чистке городов. С конца первой пятилетки «бытовые» преступления (включая групповые изнасилования), как считалось, совершавшиеся представителями указанных социальных слоев, стали караться как тяжкие уголовные преступления, и им уделялось весьма пристальное внимание[805]. Отнеся гомосексуалов к уже существующим категориям социальной девиантности, Крыленко заполнил ту брешь, которая так озадачивала официальных чиновников и экспертов, пытавшихся понять, как относиться к «обычным» гомосексуалам, не связанным явным образом со шпионажем или главарями нацистов.

В своем докладе Крыленко сослался на ряд изменений, которые были внесены в закон, чтобы искоренить «остатки врагов» – тех, «кто еще не хочет признать, что он осужден историей окончательно уступить нам свое место». Изменения должны были затронуть всё советское общество, ведь введенные законы имели «главной целью переработать нас самих, воспитать в нас самих нового человека <…> [и] новые отношения в быту». Закон против мужеложства, отмечал Крыленко, комментировался западной прессой, а до недавних пор советские взгляды на «этого рода преступления» находились под влиянием «западных буржуазных школ», учивших, что «этого рода действия – всегда болезненное явление». Крыленко приравнивал гомосексуальность к алкоголизму: как алкоголики ответственны перед законом за преступные деяния, за исключением тех немногих случаев, когда «перед нами действительно больные люди», так и те гомосексуалы в подавляющем большинстве несут уголовную ответственность за свое поведение[806].

Судя по опубликованному тексту доклада и постепенно нараставшей реакции зала, этот экстравагантный маскулинный народный комиссар манипулировал эмоциями своей аудитории (состоявшей преимущественно из мужчин) касательно любви между мужчинами, когда он достиг апогея своей аргументации:

В нашей среде, в среде трудящихся, которые стоят на точке зрения нормальных отношений между полами, которые строят свое общество на здоровых принципах, нам господчиков такого рода не надо. Кто же главным образом является нашей клиентурой по таким делам? Трудящиеся? Нет! Деклассированная шпана. (Веселое оживление в зале, смех.) Деклассированная шпана либо из отбросов общества, либо из остатков эксплуататорских классов. (Аплодисменты.) Им уже некуда податься. (Смех.) Вот они и занимаются… педерастией. (Смех.)[807]

Крыленко взывал к политической и (по крайней мере неосознанно) маскулинной озабоченности слушателей, прикрывая щекотливую тему балагурством. Он стремился создать классовую и лояльную дистанцию между запаниковавшими сексуальными и социальными отщепенцами и здоровыми тружениками, советскими мужчинами (и женщинами). Затем он переключился на серьезный тон, указывая, что «педерасты» «в тайных поганых притончиках и притонах» часто занимаются контрреволюционной деятельностью. Закон против мужеложства оправдывался юмористическими фразочками, которые встроили мужчин-гомосексуалов в пространство знакомого враждебного класса и социальных категорий и отделили советские медицинские взгляды на них от «буржуазных» теорий. Таким образом, Крыленко свел к минимуму амбивалентность созданной режимом конструкции «обычного» гомосексуала.

Принудительное материнство, принудительные семьи, принудительная гетеросексуальность

Если в сталинском воображении мужчина-«педераст» претерпел изменения и был вписан в дискурс о деклассированных элементах, то женщины, любящие женщин, вообще не фигурировали в этой дегуманизирующей полемике. Анализ архивных материалов не позволяет выявить причину такой гендерной дихотомии в сталинском отношении к гомосексуальности. При этом нам известно, что в нацистской Германии полиция, врачи и чиновники обсуждали, следует ли классифицировать женщин, занимающихся сексом с другими женщинами, как преступниц. Никаких подобных свидетельств, проливающих свет на отношение советского руководства к данному вопросу, в ходе исследования обнаружено не было[808]. «Гомосексуалистками» (или «маскулинизированными» особами) не интересовались во время непродолжительных обсуждений о том, что делать с мужчинами-гомосексуалами. Однако, отталкиваясь от хорошо известных мер, принятых в сфере семейной политики, а также свидетельств из медицинской и судебной практики 1930-х годов, можно реконструировать официальные взгляды на эти ускользающие фигуры.

Консервативный поворот в социальной и семейной политике при сталинизме известен историкам русской революции как «предательство» революционных принципов или как «великое отступление»[809]. Сравнительно недавно исследователи указывали на синкретичную природу политики в сфере брака, развода, семьи, проводившейся в годы первой пятилетки. Сталинизм не просто повернул назад, к 1917 году, но и смешал элементы революционного движения за эмансипацию женщин с представлениями (которые никогда русскими марксистами серьезно не рассматривались), что биология определяла феминную социальную роль[810]. В середине и конце 1930-х годов государство энергично принимало меры, направленные на то, чтобы женщины становились в ряды рабочей силы (в первую очередь в промышленности) и в то же время создавали семьи и становились матерями. Занятость женщин на производстве значительно возросла, особенно во вторую пятилетку (1932–1937), когда 82 % из всех влившихся в промышленное производство составляли женщины. К 1940 году 39 % индустриальных рабочих также составляли женщины[811]. И все же угроза войны, повлиявшая на расстановку приоритетов в новой командной экономике,