Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

граждане или хорошие коммунисты», и что эти гомосексуалы вольны сами устраивать свою личную жизнь. Уайт проконсультировался с другим психиатром, который отказывался верить в существование закона против мужеложства, пока журналист не предъявил ему экземпляр текста. Уайт лично обращался в Комиссариат юстиции (между постановлениями от декабря 1933 года и марта 1934-го), и ему объявили, что введение закона обусловлено тем, что «гомосексуализм – форма буржуазного вырождения». В поисках хоть каких-то сведений о своем арестованном любовнике Уайт даже писал непосредственно в ОГПУ и получал постоянно разные ответы на свои вопросы до того, как закон был принят в своей окончательной редакции, и после этого. Это свидетельствовало о том, что практика применения нового закона претерпевала изменения. В период между постановлениями чиновники ОГПУ сообщали Уайту в беседах, что аресты носили «политический характер» (то есть не относились к сфере общественной нравственности). Журналист решил, это означает, что политически лояльных гомосексуалов не будут преследовать и арестовывать – в отличие от тех, кого сочтут контрреволюционерами. Между тем после опубликования постановления от 7 марта 1934 года сотрудник ОГПУ сказал Уайту, что «закон будет жестко применяться в каждом обнаруженном случае гомосексуализма»[788]. По-видимому, наряду с только что изданным постановлением были даны инструкции, расширявшие границы его применения, но свидетельств о них у меня очень мало.

В отличие от других статей, введенных в уголовные кодексы в 1930-е годы, статью против мужеложства не сопровождали циркулярные письма, информировавшие прокуратуру и суды о том, как ее применять. Обычно такие директивы помогали следователям и судьям исполнять свои обязанности в рамках обычной системы оправления правосудия[789]. Инструкции к закону против мужеложства, возможно, были переданы устно либо через закрытые циркуляры, которые после прочтения, скорее всего, отсылались обратно[790]. В выборке восьми процессов против мужеложства, состоявшихся в Москве с 1935 по 1941 год, которая используется в данном исследовании, только одно дело (самое первое, от марта 1935 года) свидетельствует о том, что суды были проинформированы о значении постановления от 7 марта 1934 года. В приговоре городской суд так объяснял свою оценку действий подсудимых в рамках этого закона:

<…> закон от 7 марта 1934 года направлен против мужеложства не в узком смысле этого термина, а против мужеложства как антиобщественного проявления половых связей между мужчинами, в каких бы формах это ни осуществлялось, и особенно тогда, когда это имеет место между организованной на такой почве группой людей[791].

Этими аргументами суд воспользовался, чтобы оправдать одного подсудимого и вынести гораздо более мягкий приговор другому. При пересмотре дела Верховный Суд РСФСР подтвердил эти доводы и даже оправдал другого подсудимого на основании того, что никаких улик о фактах мужеложства после 7 марта 1934 года не было представлено[792]. Однако ни в одном из остальных семи дел, рассмотренных до 1941 года, и ни в одном из шести дел, обнаруженных в том же архиве с датами с 1949-го по 1956 год, не содержится ни одного похожего утверждения, которое позволяло бы предположить, что судами были получены инструкции по применению этого закона.

Клинические психиатры также не получали никаких непосредственных инструкций в отношении нового закона, они узнавали о нем случайно. Судебные психиатры, очевидно, знали о нововведении, а потому быстро откорректировали определение психопатии, приспособив его к новой трактовке[793]. В 1935 году психиатр Е. А. Попов радикально деконструировал «гомосексуализм» как категорию душевной болезни. Не упоминая о рекриминализации мужеложства, он попытался очистить психиатрию от гомосексуала. Классификации половых извращений, основанные более на симптомах, чем на этиологии, являлись, на его взгляд, «пережитками», выдававшими диагностическую и терапевтическую слабость дисциплины. К «гомосексуализму» приводил ряд изначально экзогенных причин: «нормально начатые половые отношения вследствие неудач, затруднений, разочарований, случайных моментов, вызвавших отвращение к женщине и т. п., извращаются и направляются на представителей своего пола». Мужчины такого типа всё еще имеют «нормальную половую установку», которая продолжает влиять на их выбор полового объекта («предпочитаются похожие на девочек мальчики, женоподобные юноши») и полового акта («стремление к имитации нормального coitus’a посредством педерастического акта»). Убедительно оперируя воспитательной психопатической моделью, Попов говорил о «неоднородности той группы явлений, которые в психиатрической систематике фигурируют под общим обозначением гомосексуализма»[794]. Согласно схеме Попова, эрос между мужчинами если и заслуживал внимания медицины, то лишь как аспект психического расстройства или психопатии, но не в качестве самостоятельного феномена.

Государство внезапно сместило представление об однополой любви из медико-юридической плоскости в плоскость судебной медицины и гинекологии – дисциплин, претерпевших значительные перемены в ходе первой пятилетки[795]. В конце 1933 года только что созданный в Москве Государственный научно-исследовательский институт судебной медицины разработал первые в Советской России всеобъемлющие инструкции для врачей, готовивших экспертные заключения в случаях половых преступлений. Эти «Правила амбулаторного судебно-медицинского акушерско-гинекологического исследования» были утверждены Народным комиссариатом здравоохранения после согласования с прокурорами РСФСР и СССР, а также представителем главного ведомства милиции спустя три месяца после выхода закона против мужеложства – в июне 1934 года[796]. Правила обсуждались уже во время планирования нового закона против мужеложства, однако нет свидетельств связи между этими двумя инициативами. И все же сверху судебным медикам были спущены специфические инструкции по установлению признаков «педерастии»:

13. При освидетельствовании по поводу развратных действий, сопровождавших изнасилование или без такового, а также при половых извращениях (насильственных и ненасильственных), эксперт, помимо вышеуказанного, исследует (при педерастии) заднепроходное отверстие и обращает внимание на его форму (кратеро- или воронкообразную), не зияет ли оно, на дряблость и вялость слизистой прямой кишки, на наличие лучистости складок кожи кругом заднепроходного отверстия или их сглаженности, трещин, ранений, на состояние сфинктера, расширения ампулы, выпадение слоев прямой кишки; особое внимание уделяется наличию ректальной гонореи, особенно у потерпевшего мужчины (малолетнего)…[797]

Этот отрывок об анатомических чертах «педерастии» из свода правил, регулирующих гинекологические обследования, следует непосредственно за пунктом, посвященным гетеросексуальному насилию, и повторяет мнение Владислава Мержеевского на сей счет, изложенное в его руководстве, написанном за пятьдесят шесть лет до «Правил». И все же это не было простым возвратом к старорежимному определению педерастии как порока. «Правила» стали частью более широкого процесса, посредством которого государство пыталось унифицировать судебную медицинскую практику в отношении половых преступлений[798]. Стремление к систематизации процедуры выявления «педерастии» отражало желание властей навязать специалистам единый подход к проведению медицинской экспертизы при криминологических исследованиях изнасилования, растления и развратных действий.

В руководстве по судебной гинекологии, опубликованном в 1935 году врачами, внесшими основной вклад в формулировку этих правил, мужская гомосексуальность тем не менее рассматривалась до некоторой степени противоречиво, что выдавало политическую и научную путаницу в головах