Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

заставила сталинское руководство задуматься о падении рождаемости в Советском Союзе. Изучение состояния дел с рождаемостью, предпринятое в 1934 году экономистом С. Г. Струмилиным, очевидно, оказало серьезное влияние на образ мыслей правительства и поставило под сомнение консенсус по поводу медицинских аргументов, которые поддерживали постановление 1920 года о разрешении абортов[812]. В такой обстановке новые наказания и принудительные меры были направлены на то, чтобы пересмотреть отношение к вынашиванию детей и семейным обязанностям и заставить женщину сочетать материнство с оплачиваемой работой. Аборты, которые были распространенной формой контроля над рождаемостью среди городских женщин благодаря страховым полисам, были запрещены, а возможность развода была существенно ограничена постановлением от июня 1936 года. Это же постановление объявило о новых мерах поддержки для женщин, у которых было семь и более детей, а также об увеличении финансирования для родильных домов и детских садов. Кроме того, оно установило более строгие нормы по выплате алиментов от зарплаты кормильца (практически всегда это были мужчины) в случае развода. В то же время, согласно приказу Комиссариата здравоохранения, доступ к противозачаточным средствам негласно ограничивался, что еще больше сужало репродуктивную автономию женщин[813].

Предваряя и сопровождая эти открытые и тайные меры, преследовавшие целью заставить женщину детородного возраста донашивать ребенка до рождения, в прессе проводились кампании для воспитания половой морали, а материнство преподносилось как выполнение социального долга. Семейная жизнь стала предметом пристального внимания, хотя до этого большевистские лидеры мало говорили о внутренней динамике и психологии отношений между мужем и женой. Газета «Правда» осудила «так называемую „свободную любовь“ и всякую беспорядочную половую жизнь» как безоговорочно буржуазную, противоречащую советской морали – и указала на образцовые семейные отношения внутри «элиты нашей страны, где мужчины, как правило, являются отличными семьянинами, крепко любящими своих детей». В той же статье «Правды» осуждался «мужчина, который несерьезно относится к браку». Тут же были опубликованы и выдержки из писем В. И. Ленина к Инессе Арманд, чтобы подчеркнуть заботу вождя о «серьезном в любви»[814]. В основе этой кампании против мужской половой распущенности лежало негласное предположение, что правильно и естественно именно для женщины после рождения детей брать на себя их воспитание. Назначение алиментов постановлением 1936 года вызвало искреннее одобрение у женщин, боявшихся остаться брошенными или уже имевших такой опыт, и это одобрение частично было заметно в отчетах о реакции на новый закон. Со страниц газет прославлялся культ материнства, однако критически настроенные обозреватели находили гротескным то, что жизни матери семи, восьми, и даже десяти детей восхвалялись как пример патриотизма, и женщины воспевали «первый крик и первую улыбку малыша»[815]. В совокупности эти меры навязывали поддерживавшуюся государством принудительную гетеросексуальность для всех женщин детородного возраста. Женщина, практиковавшая секс с мужчиной и предпочитавшая ограничивать рождение детей ради получения образования и карьерного успеха, теперь вынуждена была прибегать к воздержанию или к подпольным абортам с их катастрофическими для здоровья последствиями. В противном случае ей приходилось бросать или сворачивать с таким трудом сделанную карьеру.

Неотъемлемой чертой переделки социалистической гетеросексуальности было выборочное возрождение феминности как активно продвигаемой публичной идентичности ключевых групп советских женщин. Среди наиболее выдающихся героинь первой пятилетки были женщины-авиаторки, трактористки, «ударницы труда» на фабриках и в колхозах, сумевшие перевыполнить производственные планы. Такие женщины, как Валентина Гризодубова, Полина Осипенко и Марина Раскова, совершившие в 1938 году первый беспосадочный полет из Москвы на советский Дальний Восток, прославлялись за воплощенные ими идеи эмансипации и технических достижений. Рост производительности труда, внедрение новых технологий и использование женщин в промышленности и военном деле были одними из главнейших тем, в частности, газетных публикаций, в которых подчеркивался вклад этих выдающихся женщин в возвеличение нации. При этом движение так называемых «общественниц», зародившееся в 1936 году благодаря поддержке народного комиссара тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, превозносило общественную роль жен ответственных работников промышленности, инженеров и офицеров армии[816]. Фемининность этих женщин и их ассоциация с успешностью были поразительной и нарочито подчеркиваемой чертой их общественного облика. Представляемые как матери, домохозяйки и «хозяйки великой советской семьи», эти женщины, не имевшие оплачиваемой работы, вовлекались в движение «общественниц», чтобы следить за удобством рабочих мест на фабриках и организовывать культурные, образовательные и досуговые мероприятия для рабочих. На их плечи возлагалась и забота о мужьях и детях, что создавало образ материнства как национального долга, с новыми нотками потребительства и (где это было необходимо) подчинения мужу. В целях пропаганды движения этим женщинам предписывалось создавать гигиеничную, удобную и спокойную среду в доме, следить за «моральным обликом» мужей и вести с ними разговоры об их работе в конструктивной и нацеленной на повышение производительности труда манере. Им также надлежало прислушиваться к критике и наставлениям мужей, что не должно было снижать их социальный активизм или мешать им разглядеть антигосударственные деяния или высказывания членов семьи. Типичная беспартийная «жена-активистка», по словам Ребекки Нири, «с неизменными кудряшками, в пальто с меховым воротником и в стильной шляпке», представляла собой откровенный контраст с «просто одетой, хмурой» коммунисткой, у которой вечно не хватает времени, чтобы одеваться по моде или сделать прическу. К стереотипу большевичек как «простых и суровых» или «принципиальных и самоотверженных» женщин теперь добавилась альтернатива в виде фемининных и нежных жен-матерей, «призванных олицетворять жительниц страны, в которой „жить стало лучше, жить стало веселей“»[817]. Для избранной группы советских женщин новый идеал воплощался в образе «феминизированной, но не открыто сексуализированной» героини и венчал построение сталинского варианта социалистической гетеросексуальности.

Может показаться, что сталинские лидеры не видели нужды в том, чтобы запрещать или патологизировать «маскулинизированную» женщину (или «гомосексуалистку»), несмотря на все эти усилия, которые прилагались, чтобы сконструировать новую гетеросексуальность. Существует несколько возможных объяснений, почему никто, как казалось, этим не озаботился. Первая причина заключается в фактическом отсутствии, как я уже отмечал, женской субкультуры однополых отношений, которая использовала бы общественное пространство. Женщины, любящие женщин, имели меньше возможностей (и, наверное, склонности) создавать и использовать специальные городские территории для общения и сексуального контакта, чем мужчины, любящие мужчин. Если бы такая субкультура заявила о себе открыто, ее апологетов постигла бы та же участь, что и уличных проституток и мужчин-гомосексуалов. Другая возможная причина столь слабого внимания к данному вопросу заключается в представлении, очевидном из контактов советских врачей с «гомосексуалистками» в 1920-х годах, что «настоящих», или «врожденных», «гомосексуалисток» в советском обществе было очень мало и, более того, их партнерши были «нормальными» женщинами, избегавшими гетеросексуальных отношений, возможно, из-за неудачного опыта с мужчинами. Запреты на аборты и контрацепцию теоретически означали, что если такие женщины вступали в гетеросексуальные