Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Вид у Светланы Федоровны был совершенно несчастный. Онаочень страдала от раны – рука распухла, начиналось нагноение, – и это лишало ееостатков сдержанности. Как врач, она прекрасно предвидела последствия задержки.Нагноение – гангрена – заражение крови – еще и спасибо скажешь, если успеешь настол к хирургу и останешься без руки, но жива… Но что это за жизнь и каким онасама после этого будет хирургом? Да никаким. Не будет больше хирурга Стахеевой!И в обычное время от таких мыслей с ума сойдешь и голову потеряешь. А тут ещеот тебя зависит жизнь почти двух сотен людей. Они думают, что если ты вдругстала начальником госпиталя, значит, это звание добавило тебе решительности, итвердости духа, и умения всякую, даже самую провальную ситуацию обратить себена пользу. Ничуть не бывало! За спиной непоколебимой и невозмутимой СерафимыСерафимовны Стахеева чувствовала себя более или менее уверенно, однако всегдабыла больше врач, чем администратор… И теперь необходимость то и дело брать насебя кошмарную ответственность за других просто сбивала с ног! У СветланыФедоровны постоянно были глаза на мокром месте, губы дрожали, она каждую минутуготова была зарыдать, а сейчас, когда навалилась такая пугающаянеопределенность, больше всего боялась вопросов. У нее спрашивали, что будетдальше. Откуда она знала?! У нее спрашивали, как будут людей вывозить изМазуровки. Она не имела никакого представления. И самым ужасным был вопрос –когда…

Может быть, никогда!

Совершенно потерявшись, Стахеева предпочитала отлеживаться вхатке, куда поселилась с самого начала. Хозяйка, высокая, плоская, тощаяхохлушка (Варвара Савельевна как-то обмолвилась, что из-за нечеловеческойхудобы женщину прозвали в деревне Коровьей Смертью), давным-давнопереселившаяся в Мазуровку, но не отвыкшая от «ридной мовы», откровеннопрезирала слабую «докторицу» и на все просьбы позвать ее или пропустить к нейнарочито громко, так, чтобы слышала Светлана Федоровна, отвечала:

– Да велели казать, що спять воны и не ведають, колыпроснуться! Може, що и николы!

И мстительно поджимала губы, явно наслаждаясь тем ужасом,который плескался и в глазах Светланы Федоровны, и в глазах «ранетых».

«Да, эта женщина уж точно не дала бы нам лошадей! –размышляла Ольга. – И если мы тут застрянем, она будет первая среди тех, ктодонесет на нас немцам. Бедную Светлану Федоровну небось собственноручноприволочет на расстрел, а то и сама вилами прошьет. За что, почему такаяненависть? Что ж ей в жизни сделали?»

Удивительно: никогда эти вопросы – за что и почему – незанимали ее так, как в последние дни. Прежде она воспринимала мир как некуюданность, не слишком-то жалуясь на его явную к ней несправедливость. Дядя умерв тюрьме, мама в заключении – за что, почему? Ну, такое время… Надо терпеть. Ачто делать?

Но теперь Ольге постепенно становилось ясно, что объективноепонятие «время» имеет, конечно, отношение к судьбам людей, но еще сильнее наних влияют категории, выражаясь языком философии, субъективные. Проще сказать,отношения людей друг с другом. Любовь, ненависть. Желание отомстить. Жадность.Зависть. Взаимные обиды. Мечты сбывшиеся и в основном несбывшиеся… Может быть,эти мысли были не вполне в русле марксистско-ленинской философии, но Ольгатеперь точно поняла – для людей имеет значение одно: кто что мне сделал. Добро– отвечу добром. Зло – отвечу злом. И никто мне не помешает!

И Коровьей Смерти, и Казбегову, и Варваре Савельевнеогромное зло причинили «красные». В их глазах олицетворением «красных» были всераненые, спасенные ими с тонущего парохода. Поразительно, конечно, – сначаласпасли, а теперь…

Поразмыслив, Ольга и этому нашла объяснение: спасали потому,что немцы были тогда далеко. Тогда еще в здешних местах была Советская власть.В любую минуту мог нагрянуть какой-нибудь «зараза-уполномоченный» или прошел бычерез село полк красноармейцев. Но с той минуты, как жители Мазуровки узнали,что находятся фактически в немецкой блокаде, что могут безнаказанно свершитьместь тем, кто некогда гнобил их именем Советской власти, они разительноизменились! Милосердие, жалость – куда они делись? Такая естественная чертаженщин… Теперь хозяйки не ухаживали за ранеными, многие вообще вынеслибеспомощных «постояльцев» из домов, ну, спасибо, хоть не за ворота выволокли,не на голую землю кинули, а разместили в сараюшках, на соломе. Их почти некормили, и сестры сбились с ног, готовя какую-нибудь еду из жалких подачек,которые еще удавалось выпросить… Варвара Савельевна, Василина даФрося-телефонистка – вот все те, кто не жалея давал продукты раненым имедперсоналу. Но ухаживать за кем-то, кроме Петра, готовить для кого-то, кроменего и Ольги, Варвара Савельевна отказывалась.

Как странно, ни Петр, ни Ольга сами значения для ВарварыСавельевны не имели. Они были некими символами, напоминаниями: Петр о муже,Ольга – о счастливых днях молодости, о Сашеньке Русановой. Да и тетя Люба, еслина то пошло, любила ее за то, что Оля была племянницей своего дяди и дочерьюсвоей матери.

Неужели нет на свете человека, которому она была бы дорогасама по себе – просто потому, что она Оля Аксакова, такая, какая она есть?

Господи, о чем она только думает, какая чушь лезет в голову!Да разве до этого сейчас?

Сейчас все мысли о спасении. О возможном – и невозможномспасении. О том, помогут ли им. Захотят ли помочь жители Мазуровки – илиотдадут их всех немцам на расправу.

Грозить милицией или властью бессмысленно. Где она, тавласть, где она, та милиция? Даже Казбегов исчез! Мало ли что сказала ВарвараСавельевна – поехал, мол, связь искать. А может, он вообще сбежал. Между темотношение сельчан к раненым даже не с каждым днем, а с каждым часом становилосьвсе хуже. По нему можно было судить, что положение на фронте становилосьтяжелей и тяжелей для Красной армии, что кольцо немцев вокруг Мазуровкисжималось. «Мы окружены», – эти слова все чаще звучали среди раненых. Иозначали они – «мы погибли».

Те три дня… Те три ужасных дня…

И вдруг вернулся Казбегов.

* * *

– Ну что ж, каждому свое, – сказал Храмов, наливая повторой. – Проводник получил от немцев сначала Железный крест, а затем свинцовуюмедаль «Байярд» [9] , ну а мы с тобой получили хрен на палочке. Зато живы. И…вообще. За это и выпьем.