Молоко без коровы. Как устроена Россия  - Денис Терентьев

Тем не менее на Севере поражают грейдерные дороги – они ровнее и безопаснее иного асфальта в Нечерноземье, потому что у местных дорожников нет крутого госзаказа, но есть человеческая ответственность перед соседями. А паромы, которые в глуши заменяют мосты, по той же причине работают, как швейцарские часы, без всякого окрика из центра. Все дети здороваются с незнакомцами, а у магазинов никто не клянчит мелочь, даже если в глазах притаилась похмельная мука. Следом начинаешь отмечать, что в деревнях вечером горят фонари, и ни на одном общественном здании нет граффити или маргинальных надписей. Заходишь в часовню, а там не то что лавки с ценниками – даже бабушки для пригляда нет. И камер слежения нет, и ценности кое-какие разложены, а никто не пытается украсть. Здесь как будто страна детства, если под детством понимать мир чистоты. Здесь даже если пьяненький мужик бредет по обочине, в нем нет скверны и угрозы, а школьниц не учат срочно переходить на другую сторону.

Это не просто архаика, тут все подлинное. Кенозерские часовни просты как вдох, потому что крестьяне возводили их для себя, для души, не имея целью поразить кого-то размером или освоить деньги. Строили «единовременно» – то есть за один день и всем миром. Даже если и обращались в епархию за благословением, архитектурный проект составляли сами, а клир избирали из своей среды. Храм как будто становится частью природы, которая без купола среди макушек елей делается беднее. И во всем проступает кроткая деликатная душа русского человека, инстинкты которого на самом деле далеки оттого, чтобы ворваться в кабак, распихав всех локтями, и матерно радоваться, что мы опять кого-то бомбим.

На Севере в каждой деревне не вернувшиеся с мировой войны перечислены на обелиске поименно. Вроде бы фамилий немного, три-четыре десятка, но когда понимаешь, что в деревне домов еще меньше, холодеешь внутри. Например, из Гужово ушли на фронт 45 мужиков, а вернулись только 10 – ужасный «стандарт». А тут еще подоспела программа укрупнения деревень, когда существовавшие веками поселения вдруг признали неперспективными и принялись насильно расселять. Культуре северорусской деревни противопоставили нравы лесозаготовительных поселков, где булькало разрушительное мировоззрение временщиков. Среди коренных поморов участие в лесозаготовках – до сих пор что-то вроде греха. А День Победы – не удалой карнавал в пилотках, но прежде всего день поминовения павших.

Кто-то скажет, что это не настоящие русские, а какой-то особый этнос. А «настоящих» как раз и описывают мыслители-«особисты»: всегда готов сбить шапку перед барином, напиться водки и с трех раз не попадет пальцем в ухо без руководящих указаний. Но как раз такими люди иногда становятся, когда вертикаль власти отстроена, а свое дело построить не дают – и работой считается вахта за тысячу верст от дома. Однако прямые четкие русские мужики сохранились и на Урале, и в Сибири, и на Кубани. Просто на Севере их концентрация выше в силу исторических причин. Здесь из покон веку хозяин строился, как ему удобно. До сих пор радуют глаз двухэтажные терема по 30 метров в длину. Чтобы не ходить в суровые зимы в сарай, все жизнеобеспечение заводили под одну крышу: и амбар, и баню, и свинарник. Крестьянину не было нужды ни к кому бегать за разрешениями. Дореволюционный этнограф Владимир Насоновский пишет про поморский характер: «Это не мужик, а князь. Ни иго татарщины, ни иго крепостничества, ни иго удельного чиновничества не исковеркало его души. В нем нет и признаков лукавой хитрецы и подобострастия, свойственных крестьянам остальной Руси по отношению, например, к чиновному люду: с последним помор снисходительно деликатен».

Однажды сотрудники Кенозерского парка обратили внимание, что один мужик, бывший егерь, пашет землю не плугом, а деревянной сохой. «Не прижился», – объяснил хозяин про плуг. Мы привыкли, что газонокосилка удобнее косы, зато у того мужика в крови вековая культура отношений с природой, и он не привык себя ломать. Хотя Север никак нельзя обвинить в игнорировании прогресса: еще в XIX веке здесь «прижились» немецкие сепараторы, норвежские бытовые мясорубки, механические прялки-«шведки».

Туристам часто представляют поморскую деревянную архитектуру просто как свидетельство одаренности русского человека, не вдаваясь, что за условия его сформировали и почему сейчас не у всех получается толком обтесать бревно. А ведь церкви являлись побочным продуктом поморского образа жизни, при котором человек не измучен и не озлоблен исполнением чужой воли. Это как раз пример молока, за которым мычит сытая жизнеспособная корова.

Часовня Успения Пресвятой Богородицы XIX века уже попала в путеводители как самая маленькая в России – крохотный сруб, крытый на два ската, в котором один человек помещается на коленях. Но прежде чем делать с ней селфи, надо задуматься, что часовня в лесу означает уважение к путнику. Чтобы он мог укрыться здесь от непогоды, укрепить себя молитвой и хорошо подумать о людях, не пожалевших для него своих драгоценных времени и труда без всяких подачек из Москвы.

В советские времена большую часть кенозерских храмов сберегли смотрители из крестьян. С теплотой вспоминают Николая Филипповича Ножкина, последнего жителя деревни и хранителя Ильинской часовни на Мамоновом острове в течение 40 лет. В 1970-е умные люди постановили часовню разобрать и перевести в музей «Малые Корелы» под Архангельск. Ножкин такого удара не перенес и вскоре предстал перед Господом – правда, ему было более 100 лет. А сегодня земной хранительницей Никольской часовни в Вершинине является Пелагея Николаевна Ножкина – его дочь. В возрасте 91 года ушла из жизни Анна Федоровна Силуянова, несколько десятилетий хранившая часовню Флора и Лавра, а дело ее тоже продолжает дочь Лидия. И это не «госслужащие на объекте», это плоть от плоти той культуры, которую вряд ли получиться понять, с умным видом осматривая местные гондареи – резьбу на деревянных фасадах.

Сегодня народ настороже: часовни-то на островах без охраны стоят, а замок сломать – не проблема. Поэтому если кто услышит ночью лодку с мотором – встают с постели и смотрят, а если кто чужой – объявляется тревога. Скорее всего, всполошили честные архангельские рыбаки, но местный инспектор не поленится в три часа ночи сесть в катер, чтобы в этом убедиться. Разве не это называется гражданской ответственностью, на формирование которой казна выделяет миллионы всевозможным болтунам?

Русский Север так и не родил своего Джека Лондона. Правда, маститый режиссер Андрей Кончаловский настолько проникся жителями Кенозерья и их укладом, что снял в 2014 году фильм «Белые ночи почтальона Тряпицына», где в главной роли – местный разносчик писем Алексей Тряпицын. Фильм получил «Серебряного льва» (главный режиссерский приз) на 71-м Венецианском кинофестивале. А потом и российского «Золотого орла». А пять лет спустя я разговаривал с Тряпицыным в Вершинино, куда он перебрался из родного Косицыно, женившись на продавщице Ирине, матери троих детей. А еще его назначили главой местной пожарной охраны – вот и все перемены. Хотя по местным меркам они очень значительны.

Кончаловский искал в российской провинции героя, его помощники исколесили всю страну. Тряпицына выбрали из пятидесяти кандидатов, что называется, «за подлинность». В кино его герой бежит в город от тоски и безнадеги, а реальный Тряпицын внутренне не изменился и уезжать не собирается. Недавний почтальон рассказывал, что Интернет эту профессию еще долго не отменит: «А налоги на землю? А пенсии? Газеты выписывают некоторые. Переводы приходят. Летом развозил это все на моторке, зимой – на санях. Радиус – километров 45–50 на моем участке. Зимой в каждой деревне почти пусто, в моем родном Косицыно всего три человека осталось. Тут работы нет, но все как-то приспосабливаются, живут своим хозяйством. Тюкаем топором что-нибудь. Вон у товарища из Питера дом сгорел – мы строим. Кто-то на такси работает – там семь тысяч заработка, на это разве проживешь?»