Владимир Набоков, отец Владимира Набокова - Григорий Аросев

Я уже сказал, что во второй период своего творчества Толстой не только ставил свои проблемы, но и разрешал их. Тот ответ, который он давал, постепенно становился для него непреложной истиной, и формулировал он ее все проще и точнее. Трагедия его жизни, последний раз потрясающе выраженная во вступлении к посмертному второму отрывку «Нет в мире виноватых», была в том, что он сознавал преступность этой жизни и не мог «освободиться от нее». Поразительно, что за восемь или десять лет до своего «ухода», закончившегося смертью, он в драматических сценах «И свет во тьме светит» изобразил свою собственную семейную трагедию и попытку, правда, не довершенную, героя Николая Ивановича «уйти»: сцена между Николаем Ивановичем и Машей, с переменой лишь имен, могла бы разыграться в Ясной Поляне, в тот темный осенний вечер, когда ее навсегда покинул Толстой.

ПОСЛЕ ТОЛСТОГО

В ближайшие же годы после кончины Толстого разразилась та гигантская мировая трагедия, от которой еще долгие годы будет оправляться, и которою сейчас отравлен весь мир. В четвертую годовщину смерти Толстого Европа была охвачена пламенем великой войны. Были досужие умы, задававшие себе тогда вопрос: как отнесся бы к ней Толстой, – и даже приходившие к выводу, что против этой войны «за право и свободу против милитаризма», Толстой бы, пожалуй, и не возражал. И точно так же, подобно тяжко больным, которые по всякому поводу говорят о своей болезни, сводя к ней все, что вокруг них совершается, многие, я уверен, займутся сегодня рассуждениями на тему о Толстом и большевизме. А в Советской России постараются цитатами доказать, что автор «Чем люди живы» и «Царство Божие внутри нас» был духовным отцом большевизма, коммунизма и диктатуры пролетариата. Труднее, вероятно, было бы установить духовное родство между Толстым и современными героями красного террора. Но касаться сегодня этих тем было бы кощунством по отношению к памяти великого писателя, и я не пойду по этому пути. Я могу только с глубокой скорбью вызвать в своем воображении то чествование десятилетия, которое сегодня объединило бы всю родину Толстого, и которое сейчас так невозможно, так немыслимо в этой несчастной, запуганной, придавленной, озлобленной России.

Я вспоминаю ежегодные вечера памяти Толстого, устраивавшиеся в Петербурге Литературным Фондом. Вспоминаю внимательную и чуткую аудиторию, в которой была представлена вся Петербургская интеллигенция, публицистика, литература, вспоминаю на эстраде знакомые, популярные фигуры моих друзей, Л. Ф. Пантелеева, С. А. Венгерова, Ф. Д. Батюшкова… Четыре года прошло со времени последнего такого вечера. Ни одного из названных мною лиц нет в живых, другие в изгнании, и лишь немногие продолжают в Советской России влачить скудное и тяжелое существование. И представляется, что прошел долгий, долгий срок, полвека словно легло между тогдашним и сегодняшним днем. Никто из нас не знает, что сейчас делается в Ясной Поляне. Вдова Толстого умерла, любимая дочь его сидит в тюрьме[143], если ее по случаю десятилетия не «амнистировали», не отпустили. И в памяти встают два мрачных стиха Фета:

«Трава поблекла, пустыня угрюма,

И сон сиротлив одинокой гробницы»[144].

Из нашего хмурого далека мы сегодня возлагаем на эту гробницу наш венок.

И мы войдем сейчас в волшебный мир Толстовского творчества. Вечные образы оживут перед нами в устах гениального Моисси[145], в устах наших художников сцены. И в воскрешении этого бессмертного прошлого мы найдем отраду и минутное забвение горьких мук нашего скорбного настоящего.

ЗЛОВЕЩИЕ ПРИЗНАКИ

Третьего дня, помещая телеграмму о произведенном будто бы покушении на «Кремлевского мечтателя»[146], мы напомнили, что к сведениям этого рода надо относиться с осторожностью. Как в старое время, при режиме бюрократического самодержавия, раздувались, а порою прямо создавались революционные комплоты[147], кормившие охранку и департамент государственной полиции, так и теперь, нужно оправдать – хотя бы в глазах Европы – существование учреждения, возглавляемого симпатичным другом г-жи Шеридан[148] с плачущими глазами и милой улыбкой – беспощадным, не знающим жалости Дзержинским. Это – одна цель. Есть еще и другая, тесно связанная с первой, но несравненно ужаснее. Вчерашнее сообщение об официальных советских заявлениях проливает яркий свет и на советскую психику, и на советские замыслы.

Появились известия о террористических планах различных зарубежных «контр-революционных» – по большевистской терминологии – групп, и Советское правительство спешит официально заявить, что оно «в случае таких покушений, окажется вынужденным подвергнуть суровым репрессиям многочисленных представителей контр-революционных организаций, буржуазных партий и белой гвардии, находящихся в его руках и рассматриваемых им в качестве заложников».

Нет сомнений, что, если бы известия о террористических замыслах отвечали действительности, авторы этих замыслов хорошо понимали бы, на что они идут. Едва ли кто забыл ту вакханалию террора, которая последовала за убийством Урицкого[149]. В еще большей степени свирепствовали советские власти после неудавшегося покушения на Ленина[150]. Расстреливали «заложников», людей, абсолютно не причастных к покушению. Они погибли сотнями в одной Москве. Теперь Советская власть, несмотря на свои недавние победы, отнюдь не считает себя прочнее. Психологически невозможно допустить, чтобы эти люди не ощущали той всеобщей, болезненно-напряженной, страстной ненависти к ним, которой охвачены решительно все слои общества и даже те, кто живет их подачками, проклиная их самих и их чудовищный режим. Этой ненавистью отравлен воздух, которым дышат комиссары. Можно с уверенностью сказать, что в истории мира не было другой такой власти, в такой степени ненавидимой и проклинаемой. Ряд мелких черточек свидетельствует о том, что большевистские главари не обманывают себя в этом отношении и не склонны доверять тем овациям, которыми их встречают в заседаниях Съездов или на торжественных пролетарских спектаклях в Большом театре в Москве. Прочтите описание, как Уэлльз пробирался к Ленину через десяток барьеров, или описание Кремля. Ни один восточный деспот не окружал себя такой непроницаемой стеной. И это понятно и естественно. Можно ли себе представить Ленина или Троцкого, открыто и свободно появляющихся на улицах? В рассказе г-жи Шеридан есть интересная подробность о том, как вел себя Троцкий, когда ночью, на одной из московских улиц, автомобиль, везший его и рассказчицу, был остановлен для проверки пропуска. «Отчего вы просто себя не назовете? Вас же сразу пропустят», спросила она. И Троцкий быстро и отрывисто оборвал ее, приказав молчать…