Владимир Набоков, отец Владимира Набокова - Григорий Аросев

России сейчас нет ни в этом споре, ни среди этих сил. Советская власть и советская пресса пытаются напомнить о ее существовании, но о правах и государственных интересах России большевикам следует молчать. Эти понятия ведь, безусловно, чужды их идеологии, всей их политической системе. С их точки зрения, совершенно все равно, будет ли на Аландских островах шведский или финский совет крестьянских и рыбацких депутатов. А соображения о морских базах, о подводных лодках – это хорошо для капиталистических и империалистических государств. В «балканизации» России большевики принимали живейшие участие, она осуществилась благодаря им. Протесты г. Чичерина[161] будут, конечно, оставлены без всякого внимания, а ссылки на то, что Аландские острова отданы Финляндии в благодарность за подавление большевистского движения, встретят, вероятно, ироническую оценку. С точки же зрения интересов будущей России решение комиссии должно быть приветствуемо. Ибо оно открывает возможность со временем, по соглашению с Финляндией, обеспечить жизненные интересы нашего государства.

В ОЖИДАНИИ СОВЕТСКОЙ ВИЗЫ

Как уже известно нашим читателям, несколько времени тому назад в Берлин приехал американский сенатор Франс[162], направляющийся в Сов. Россию в целях изучения существующего там положения вещей. Г. Франс обратился к советской власти с просьбой о визе и высказал нашему сотруднику надежду, что в этой визе ему не будет отказано.

В ожидании ответа из Москвы американский сенатор беседовал с представителем «Нов. Мира» и сообщил ему свой взгляд на советское правительство. Оказывается, что, по мнению г. Франса, «только три страны есть в мире, где в полной мере осуществляется истинный демократизм: это Соед. Штаты, Россия и Германия. Между правительством России и правительством Соед. Штатов очень много общего. У нас и у вас – общие идеалы. У нас и у вас государством управляет народ, – сам народ, а не над народом поставленные властители. Мы, американцы, способны понять вас. И мы давно были бы вашими друзьями, если бы мы знали вас, если бы мы знали правду о вас».

Оказывается, американский народ этой правды не знает. Американская пресса систематически и неуклонно лжет. Правду знает, по-видимому, только сам сенатор Франс. Он знает, что в теперешнем гибельном положении России виноваты все… кроме большевиков, которые из-за гражданской войны и блокады до сих пор не могли приступить к творческой работе.

Мы могли бы напомнить г. Франсу о некоторых источниках, из которых американск. народ – да и сам любознательный путешественник – мог бы почерпнуть «правду о России». Пусть «американская пресса неуклонно лжет». Но неужели сенатору неизвестно официальное издание: «Memorandum on certain aspects of the Bolshevist movement in Russia[163]», изданный в 1919 г. в Вашингтоне русским отделом Государственного Департамента как раз для осведомления комиссии Сената по международным делам? Мы уже не говорим о ряде вышедших в Америке превосходных работ, принадлежащих перу Джона Спарго[164] (напр., исследование «Bolshevism, the Enemy of political and industrial Democracy[165]» или новейшую его книгу «The greatest failure in all history»[166]), о книгах О. Е. Russell’я, лейт. Клифота, Зака и др. Вероятно, о них г. Франс и не слыхивал. А жаль. Пожалуй, и его взгляды бы изменились, и перешедшие на его сторону (по его уверениям) 32 сенатора (из общего числа 96) оказались бы более стойкими… если бы все они потрудились проверить по этим источникам уверения своего коллеги, повторяющего избитый большевистский трафарет о гражданской войне и блокаде.

А впрочем, кто знает? Быть может весь этот хвалебный гимн советской власти пропет с очень простой практической целью. Не забудем: г. Франс ждет визы…

К КОНЧИНЕ АЛ. БЛОКА

За последние два года о Блоке говорили и писали, главным образом, как об авторе «Двенадцати». Это странное и во всяком случае поразительно яркое и талантливое произведение породило целую литературу. Комментаторы – в зависимости от своих собственных взглядов – стремились истолковать его то как гимн большевизму, то как посланное большевизму проклятие. Этот последний взгляд с особенной силой отстаивался собратом Блока – М. Волошиным, но увы! он оттого не стал убедительнее. И финал «Двенадцати» едва ли допускает такое толкование.

Как бы то ни было, приходится пожалеть о том, что «Двенадцать» заслонила перед русским обществом светлые лики творчества певца Прекрасной Дамы. Заслонили, конечно, лишь на время. Нет сомнения, что в истории русской поэзии имя Блока останется как имя одного из тончайших мастеров, проникновеннейших, искреннейших лириков, – подлинных, вдохновенных жрецов Аполлона.

О ФЛОБЕРЕ (ПО ПОВОДУ СОТОЙ ГОДОВЩИНЫ ЕГО РОЖДЕНИЯ)

Бальзак – Флобер – Мопассан: в этих трех именах содержится вся история развития французского романа XIX века. Это – три высшие вершины. И среди них Флобер – наивысшая. Он – совершенный и полнейший синтез двух основных начал романа, как самостоятельной литературно-художественной формы: начала романтического, насыщенного красочностью и страстью, окутывающего действительность пышноцветным покрывалом фантазии, рожденного причудливой игрой художественного воображения и порывом отзывчивого поэтического творчества, – и начала реалистического, отображающего действительную жизнь путем глубочайшего проникновения в ее внешнюю оболочку, ассимилирующего эту оболочку, перерабатывающего ее своеобразными средствами литературной техники. То и другое начало изумительно слиты в творчестве Флобера. Это – основная его особенность, ни одному другому писателю всей мировой литературы в такой степени не присущая. Как художественное целое Флобер с этой точки зрения, вероятно, высшее, что дала эта литература во второй половине прошлого века.

«Madame Bovary» появилась в 1856 году. «Salammbo» в 1863-м, «l’Education Sentimentale» в 1869-м и «La Tentation de St. Antoine»[167] в 1874-м. Если прибавить к этому три рассказа («Простое сердце», «Иродиада», «Легенда о св. Юлиане Милостивом») и неоконченный роман (хотя к этому произведению название «роман» едва ли подходит) «Bouvard et Pecuchet»[168], то вот и весь список творений, давших Флоберу бессмертие. В последние десятилетия изданы его юношеские произведения, интересные главным образом с точки зрения истории его литературной эволюции, но ничего к его славе не прибавляющие. А еще раньше издана его переписка, впервые раскрывшая миру его мятежную, бурную, пламенную душу, его великое страстное сердце, весь его гениальный облик, соединявший тончайшую духовность, изощреннейший эстетизм с ненасытной жаждой чувственных – в широком смысле слова – переживаний. Эту жажду он хоть отчасти удовлетворил один только раз реально в своей жизни. Надо прочесть его письма к матери, рассказывающие о впечатлениях поездки на восток, в Египет, чтобы испытать живое ощущение этих чувственных восторгов, оставивших глубокий след во всем его творчестве и с такой жуткой силой сказавшихся в его трех «evocations»[169] античного мира: «Саламбо», «Иродиаде» и «Искушении св. Антония». Эта поездка (в 1840−1851 гг.) и еще другая, лет десять спустя, предпринятая во время писания «Саламбо» с целью изучения окрестностей древнего Карфагена, – вот единственные крупные внешние события жизни Флобера. В остальном – это была жизнь литературного отшельника, лишь изредка покидавшего свою келью в маленькой усадьбе близ Руана, где в течение тридцати лет протекала его напряженная, полная самоотречения, прямо подвижническая литературная работа.