Владимир Набоков, отец Владимира Набокова - Григорий Аросев

В этой жизни женщины, женская любовь не занимали большого места. У Флобера был один небольшой роман, длившийся ряд лет и не оставивший в его душе отрадных воспоминаний. Но письма его к героине этого романа, посредственной писательнице Louise Colet[170], в печатном издании фигурирующей под названием Madame X., – эти письма такой чудесный гимн страсти, в них столько нежного лиризма, столько огня и вдохновения, что равных им не сыскать. Здесь Флобер-романтик, поклонник и обожатель Шатобриана и Гюго, дает себе простор. И по этим письмам можно судить о той колоссальной работе, которую проделал над собою Флобер-романист, чтобы достигнуть непревзойденного совершенства своего художественного стиля.

Только один раз во всей своей жизни Флоберу дано было испытать радость успеха. «Madame Bovary» сразу его прославила. Но, во-первых, в этой славе шум скандала сыграл большую роль, чем литературная оценка. Эта оценка была, в общем, очень недружелюбна. Один из авторитетных критиков находил, что «Madame Bovary» – это «болезненная экзальтация чувств и воображения, свойственная недовольной демократии». Другой заявлял: «Слабая сторона книги – в том, что г. Флобер не писатель». Третий готов был признать за автором кое-какое дарование, но выражал сожаление о том, что это дарование «испорчено ленью и импровизацией». Но еще хуже того: публика, раскупившая книгу, стала ожидать от Флобера дальнейших романов такого же характера. И когда целых семь лет спустя появилась «Саламбо», она была встречена общим недоумением и даже насмешками. И в самом деле: какой интерес в глазах пресыщенных парижан разгара второй Империи могла иметь эта воскрешенная провидением художника ослепительная картина варварской деятельности? Античность нравилась им, пожалуй, но только под музыку Оффенбаха и с приправой остроумия Мальяка и Галови.

Все же «Саламбо» хоть возбудила любопытство. Провал следующего романа, носившего странное и в оттенке своем непередаваемое в переводе заглавие «L’Education sentimentale», был полный.

Для Флобера это был моральный удар, с которым он никогда не мог примириться. Но и две следующие книги были встречены таким же равнодушием. И можно с уверенностью сказать, что, если бы Флобер дописал последнее свое произведение и был свидетелем выхода этого произведения в свет, его ожидало бы новое, горшее разочарование.

Так было сорок лет назад. Теперь Флобер – классик, о нем написана целая литература, его слава прочна, ему только что открыли памятник в Люксембургском саду в Париже. И все же он остался писателем «для немногих». Почувствовать его дано не всем тем, кого восхищают Додэ и Золя, даже Мопассан и его популярность в «широких читательских кругах» никогда не достигнет популярности, выпавшей на долю этой блестящей триады. Все романы Флобера, вместе взятые, не выдержали столько изданий, сколько один «Germinal» или «Assomoir», или «Sapho»[171]. Чем это объясняется?

Объяснение лежит отчасти в художественных задачах, которые ставил себе Флобер. Они не отвечали тому, чего ищет в романе огромное большинство «читающей публики». Это большинство хочет, прежде всего, чтобы романист-рассказчик занимал, волновал, трогал, возбуждал эмоции. В массе своей оно не предъявляет к роману требований художественного совершенства формы, абсолютной ее законченности и красоты. К роману публика подходит иначе, чем к сонету. Флобер, напротив, хотел придать – и придал роману то же внешнее совершенство, каким должен обладать сонет. Он днями трудился над каждой написанной страницей, днями искал подходящего эпитета, шлифовал каждую строчку и удовлетворялся только тогда, когда при чтении написанного вслух оно звучало, как музыка. Но если «взыскательный художник» был доволен, толпа оставалась равнодушной. Она проходила мимо красот флоберовского языка с тем же чувством скуки и утомления, с каким толпа туристов, предводимая куковским гидом, дефилирует мимо божественного лика Сикстинской Мадонны или фресок ватиканских палат.

А потом… «сюжеты». В «Madame Bovary» быт адюльтер, была хоть, правда мелкая, но своя, современная провинция. В «Саламбо» читатель чувствовал себя перед совершенно чуждым и непонятным ему миром. А «Сантиментальное воспитание», где нет никакой интриги, почти нет героя, где вся прелесть и вся радость – в неистощимой массе миниатюр, маленьких сцен, непрерывно чередующихся и своей внутренней связью образующих изумительно правдивую и яркую картину целой эпохи, – для читателя конца шестидесятых годов здесь было сплошное недоразумение и разочарование. Об «Искушении Св. Антония» и говорить нечего. Надо было обладать несокрушимой верой Флобера в свое творчество, чтобы довести до конца этот грандиозный религиозно-философский замысел, облеченный в бесконечно разнообразную, гибкую, пластическую форму, но в глубине своей недоступной заурядному читателю.

Все эти «минусы» еще до сих пор не вполне преодолены. Правда, публика уже знает и поверила, что Флобер величайший писатель, гордость и слава французской литературы. Она преклоняется перед ним, но она его не любит. И только для тех, кто всем своим духовным существом отдался Флоберу, кто воспринял его целиком и до конца сжился с его образами, почувствовал всю неисчерпаемую красоту его поэзии и всю жизненную правду его пафоса, только для тех он станет тем драгоценным, единственным мастером, каким он был для своего близкого и любимого друга – Тургенева, и для своего ученика и преемника Мопассана.

В. Д. Набоков в 1917 году

Позвольте поделиться с Вами воспоминаниями о В. Д. Набокове в 1917 г.

Я не думаю, чтобы намерение говорить об этом периоде его жизни нуждалось в длинном оправдании. Я имею личные основания избрать этот период, ибо за эти месяцы непрерывно и ежедневно встречался с Набоковым. Но не в этом дело. И не в том, что за тревожные месяцы, пережитые тогда Россией, Набоков играл первенствующую роль в событиях, их направлял: ибо этого не было – к ущербу для блага России. Скажу больше – в личной судьбе Набокова как государственного человека и политика 1917 год не был крупным внутренним этапом развития и роста. Наблюдая его на пространстве двух десятков лет, я всегда поражался тем, что Набоков всегда был равен самому себе. Эту особенность его умственной и нравственной фигуры подтвердят все, кто близко его знал и кто его любил и понимал. В нем была редкая жизненная логика, укрепляемая выдающимися качествами самообладания и душевного равновесия.

И за всем тем все же 1917 год для Набокова, как для всех русских поголовно, от малого до большого, был годом затраты таких доз умственной и нравственной энергии, с которыми не сравнятся затраты никакого иного года, пережитого людьми наших поколений, – несмотря на то, что, конечно, никаким другим русским поколениям не досталось переживать все, что мы переживали с начала XX века и еще до конца не пережили. В этой затрате всех душевных сил, без остатка, в этом потоке сменяющих друг друга радости и отчаяния, надежд и разочарований, побед и поражений, триумфов и унижений калибр каждого из нас, его способность думать и действовать, его энтузиазм и его трезвость, измерялись лучше, чем в какой бы то ни было другой период развития русского народа и русского общества. Поэтому, говоря о Набокове в 1917 году, я говорю о нем за период величайшего испытания, поставленного его умственным и нравственным силам, за месяцы его напряженной работы и напряженнейших размышлений о судьбах страны, ее прошлом, настоящем и будущем.