Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник

стискивал кулаки, стараясь сдержать гнев.

– Я позволил тебе жить вместе с нами, потому что ты старик, которого вышвырнули из собственного мира…

– Я покинул Кириньягу по своей воле, – тихо перебил я.

– Не имеет значения, почему или как ты ее покинул, – заявил мой сын. – А имеет значение то, что сейчас ты здесь. Ты очень стар. С тех пор как ты жил на Земле, прошло много лет. Все твои друзья умерли. Моя мать умерла. Я твой сын, и я принимаю на себя положенную ответственность, но ты обязан пойти мне навстречу.

– Я пытаюсь, – сказал я.

– Сомнительно.

– Я пытаюсь, – повторил я. – Твой собственный сын это понимает, даже если не понимаешь ты.

– Мой собственный сын порядком настрадался во время развода и моей повторной женитьбы. Последнее, в чем он нуждается, – это в истории дедушки про какую-то утопию кикуйю.

– Неудачную утопию, – поправил я. – Они не послушали меня и обречены превратиться в еще одну Кению.

– А что в этом плохого? – спросил Эдвард. – Кения – мой дом, и я им горжусь. – Он замолчал и посмотрел на меня. – А теперь это и твой дом – снова. Тебе бы стоило уважительнее отзываться о нем.

– Я много лет прожил в Кении, прежде чем эмигрировал на Кириньягу, – сказал я. – Я могу прижиться здесь снова. Ничего не поменялось.

– Это не так, – возразил мой сын. – Под Найроби построили транспортную систему, а на побережье, в Ватаму, теперь космопорт. Мы заглушили все атомные станции; теперь наши источники энергии полностью термальные, мы получаем ее из-под Рифтовой долины[23]. Фактически, – прибавил он с гордостью, какой всегда сопровождались разговоры о достижениях его новой жены, – вклад Сьюзен в этом деле был решающим.

– Ты меня неправильно понял, Эдвард, – ответил я. – Кения осталась неизменна в том смысле, что она продолжает обезьянничать за европейцами, но не сохраняет свои традиции.

Охранная система опознала нас и открыла двери дома. Мы прошли через прихожую мимо широкой лестницы, которая вела в крыло со спальнями. Нас ожидали слуги, а лакей принял у Эдварда плащ. Потом мы направились по коридорам, через гостиную и зону отдыха, заполненные римскими статуями, французскими картинами и английскими книгами в красивых переплетах. Наконец мы попали к Эдварду в кабинет, где он повернулся и приглушенным голосом сказал лакею:

– Мы хотели бы остаться наедине.

Слуги исчезли, как будто были просто голограммой.

– Где Сьюзен? – спросил я, поскольку невестки нигде не было видно.

– Мы были на приеме в новом доме камерунского посла, когда нам позвонили сообщить, что ты снова арестован, – ответил он. – Ты нам испортил замечательную партию в бридж. Надо полагать, Сьюзен где-то в ванной или в постели, проклинает твое имя.

Я как раз собирался заметить, что проклинать меня, обращаясь к богу европейцев, едва ли эффективно, однако рассудил, что в данный момент моему сыну не понравится это высказывание, и промолчал. Оглядывая окружение, я вдруг понял, что у Эдварда не только вещи сплошь европейские, но и весь его дом построен по их образцу, состоит из множества прямоугольных комнат, а все кикуйю знали – или должны были бы знать, – что демоны обитают в углах, и потому единственно правильной формой жилища является круглая.

Эдвард поспешил к столу, включил компьютер и прочел сообщения. Потом обернулся ко мне.

– Еще одно сообщение от правительства, – объявил он. – Они хотят видеть тебя в полдень вторника на следующей неделе.

– Я уже говорил им, что не приму от них денег, – сказал я. – Я не работал на них.

У Эдварда сделался лекторский вид.

– Мы больше не бедствуем, – заявил он. – Мы гордимся тем, что в нашей стране старики и немощные больше не голодают.

– Я не останусь голодным, если в ваших ресторанах меня не будут пытаться накормить мясом нечистых животных.

– Правительство всего лишь хочет позаботиться о том, – продолжил Эдвард, не давая сбить себя с толку, – чтобы ты не стал для меня финансово обременителен.

– Ты мой сын, – сказал я. – Я тебя вырастил, выкормил и защищал тебя, когда ты был маленьким. Теперь я стар, и ты должен так же поступать по отношению ко мне. Такова наша традиция.

– А у правительства традиция – обеспечивать финансовой поддержкой тех, кто содержит пожилых членов семейства, – отрезал он, и я почувствовал, что в нем больше ничего не осталось от кикуйю – он полностью превратился в кенийца.

– Ты богат, – заметил я. – Тебе не нужны их деньги.

– Я плачу налоги, – ответил он и, стараясь скрыть нерешительность, закурил очередную бездымную сигарету. – Было бы глупо не принимать положенных нам льгот. Ты можешь прожить еще очень долго. У нас полное право принять эти деньги.

– Бесчестно принимать то, в чем не нуждаешься, – ответил я. – Скажи, чтоб оставили нас в покое.

Он откинулся, полусидя на столе.

– Они не станут этого делать, даже если я попрошу.

– Наверное, они вакамба или масаи, – сказал я, не потрудившись замаскировать презрение.

– Они кенийцы, – ответил он. – Как и мы с тобой.

– Да, – произнес я, и вдруг тяжесть прожитых лет навалилась на меня, – да, мне нужно как следует поработать над собой, чтоб я перестал об этом забывать.

– Ты можешь сэкономить мне много времени, которое я трачу на поездки в полицию, – сказал мой сын.

Я кивнул и пошел к себе. Мне предоставили кровать с матрасом, но я так долго жил в хижине на Кириньяге, что кровать казалась неудобной, и каждый вечер я снимал одеяло и раскладывал его на полу, потом ложился и только тогда засыпал.

Но в эту ночь сон не шел, ибо я продолжал мысленно воспроизводить события последних двух месяцев. Все, что я услышал и увидел, заставляло меня вспомнить, почему я вообще изначально решил покинуть Кению и почему так долго и тяжко сражался за хартию Кириньяги.

Я перекатился на бок, подпер голову рукой и посмотрел в окно. Сотни звезд ярко мерцали в чистом безоблачном небе. Я пытался угадать, какая из них – Кириньяга. Я был на ней мундумугу, знахарем и заклинателем, принявшим на себя ответственность за построение утопии кикуйю.

– Я служил вам так бескорыстно, как никто другой, – прошептал я, глядя на мерцающее зеленоватое светило, – а вы меня предали. И, что еще хуже, вы предали Нгаи. Ни Он, ни я больше о вас не позаботимся.

Я снова опустил голову, отвернулся от окна и смежил веки, решив больше не глядеть в небеса.

* * *

Утром мой сын остановился, проходя мимо моей комнаты.

– Ты снова спал на полу, – заметил он.

– Это теперь запрещено законом? – осведомился я.

Он тяжело вздохнул.

– Спи так, как тебе удобно.

Я взглянул на него.

– Ты выглядишь так внушительно… – начал я.

– Спасибо.

– …в европейской одежде, – закончил я.

– У меня сегодня важная встреча с министром финансов. – Он бросил взгляд на часы. – В общем-то мне уже пора, иначе опоздаю. – Он неловко помолчал. – Ты обдумал то, о чем