Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник

кикуйю. – Я глубоко вздохнул. – Думаю, что дни мундумугу миновали.

– Но это же не может быть правдой, – запротестовал он, – ибо кто еще будет хранить наши обычаи и толковать наши законы?

– Наши традиции так же мертвы, как и его оригинал, – сказал я, ткнув пальцем в Ахмеда. Потом развернулся к Камау: – Позволь задать тебе вопрос?

– Разумеется, мундумугу.

– Я рад, что ты познакомился со мной, разговоры с тобой скрашивают мои дни с момента возвращения в Кению, – сказал я ему. – Но меня вот что озадачивает: раз ты так верен обычаям кикуйю, отчего я не знал о тебе, когда мы старались обрести родину? Почему ты остался здесь, когда мы эмигрировали на Кириньягу?

Я видел, как он борется с нежеланием отвечать. Наконец битва окончилась. Старик словно усох на пару дюймов.

– Я был напуган, – признался он.

– Тебя пугал космический корабль? – спросил я.

– Нет.

– А что же в таком случае?

Еще один мучительный миг внутренней борьбы, и последовал ответ:

– Ты, мзее.

– Я? – озадаченно переспросил я.

– Ты всегда был так уверен в себе, – сказал он. – Ты всегда был идеальным кикуйю. Я боялся того, что буду недостаточно хорош.

– Но это же чушь, – искренне ответил я.

– Разве? – возразил он. – Моя жена католичка. Мои сын и дочь носят христианские имена. Я сам вырос в европейской обстановке и европейской одежде. – Он помолчал. – Я боялся, что, последуй я за тобой – а я хотел этого, я всю жизнь с тех пор проклинал себя за трусость, – я вскоре стану ныть об утраченных технологиях и комфорте и ты за это меня изгонишь. – Он не смотрел мне в глаза, а уставился в землю. – Мне не хотелось становиться изгнанником в мире, ставшем последней надеждой моего народа.

«А ты мудрее, чем мне казалось», – подумал я. Но вслух промямлил утешительную ложь:

– Ты бы не стал изгнанником.

– Уверен?

– Уверен, – сказал я, положив руку на его костлявое плечо в утешительном жесте. – Более того, я думаю, что ты бы наверняка поддержал меня под конец.

– А какой был бы прок от поддержки старика?

– Ты не просто старик, – ответил я. – Слово потомка Джонстона Камау имело бы большой вес на совете старейшин.

– И это еще одна причина, по которой я не решился, – ответил он, на сей раз с несколько бóльшей легкостью. – Как я мог бы жить с таким именем? Перед всеми, кто знает, как Джонстон Камау стал Джомо Кениатой, великим Горящим Копьем кикуйю. Как мог бы я оказаться ему равным?

– Сравнение было бы для тебя куда выгоднее, чем ты думаешь, – ободряюще сказал я. – Я мог бы использовать твои искренность и веру во благо.

– Конечно же, – сказал он, – ты ведь пользовался поддержкой народа.

Я покачал головой.

– Даже мой ученик, которого я готовил себе на смену, покинул меня; я полагаю, что он сейчас, пока мы тут говорим, учится в университете ниже по дороге. Дело кончилось тем, что люди отреклись от наших обычаев и учения Нгаи, прельстившись чудесами и комфортом европейцев. Ничего удивительного, если подумать, сколько раз подобное происходило здесь, в Африке. – Я задумчиво поглядел на слона. – Я такой же анахронизм, как и Ахмед. Время про нас обоих позабыло.

– Но не Нгаи.

– И Нгаи тоже, друг мой, – сказал я. – Наши дни миновали. Для нас нет места ни в Кении, ни на Кириньяге, вообще нигде.

Наверное, в тоне моего голоса было что-то такое, но Ахмед мистическим образом словно бы понял сказанное. Вне зависимости от причины слон подошел к силовой ограде и уставился прямо на меня.

– Какое счастье, что силовое поле защищает нас, – заметил Камау.

– Он не причинил бы мне вреда, – убежденно сказал я.

– Он причинял вред даже тем, на кого было еще меньше поводов напасть.

– Но не мне, – заявил я. – Опусти поле на высоту пяти футов.

– Но…

– Делай, что я говорю, – скомандовал я.

– Да, мундумугу, – неохотно ответил он, подошел к небольшой коробке управления и набрал на ней код.

Внезапно легкое искажение на уровне глаз исчезло. Я успокаивающим жестом протянул руку, и мгновением позже Ахмед аккуратно провел кончиком хобота по моему лицу и телу, а потом тяжело вздохнул и остался стоять, слегка переминаясь с ноги на ногу.

– Рассказали бы – не поверил! – выдохнул Камау почти благоговейно.

– Разве не все мы создания Нгаи? – произнес я.

– Даже Ахмед? – спросил Камау.

– А кто, по-твоему, создал его?

Он снова пожал плечами и не ответил.

Любуясь величественным созданием, я неподвижно стоял еще несколько минут, пока Камау возвращал силовое поле на прежнюю высоту. Ночь сделалась неприятно холодной, как часто бывает на такой высоте, и я развернулся к смотрителю.

– Теперь я должен идти, – сказал я. – Спасибо, что пригласил меня. Я бы сам не поверил, если б собственными глазами не увидел такое чудо.

– Ученые полагают, – сказал он, – что это их чудо.

– Нам с тобой лучше знать, – ответил я.

Он нахмурился.

– Но почему Нгаи позволил Ахмеду жить снова, сейчас и в этом месте, как ты полагаешь?

Я долго молчал, пытаясь найти ответ, и обнаружил, что ответа у меня нет.

– Было время, когда я знал с абсолютной уверенностью, почему Нгаи сделал то, что Он сделал, – сказал я наконец. – Сейчас я не настолько уверен.

– Разве такие речи подобают мундумугу? – возмутился Камау.

– Не так давно я просыпался от пения птиц, – сказал я, когда мы покинули клетку Ахмеда и направились обратно к боковым воротам, через которые я вошел. – Я выходил посмотреть на реку, текущую вокруг деревни на Кириньяге, я видел, как зебры и импалы щиплют траву в саванне. Теперь я просыпаюсь от звуков и запахов современного Найроби, а когда смотрю по сторонам, то вижу бесформенную серую стену, отделяющую дом моего сына от дома соседа.

Я помолчал.

– Наверное, такова моя кара за то, что я не сумел донести слово Нгаи до моего народа.

– Мы еще увидимся? – спросил он, подходя к воротам и снова отключая ненадолго небольшой участок поля, чтобы я мог выйти наружу.

– Если это никому не причинит неудобств, – сказал я.

– Великий Кориба думает о неудобствах? – спросил он с улыбкой.

– Мой сын находит меня таковым, – ответил я. – Он выделил мне комнату в своем доме, но предпочел бы, чтоб я жил где-то в другом месте. Его супруга стыдится моих босых ног и моего кикои; она все время покупает мне европейские одежду и обувь, чтобы я их носил.

– А мой сын работает в лаборатории, – сказал Камау, не без гордости указывая на окна кабинета своего сына на четвертом этаже. – У него в подчинении семнадцать человек. Семнадцать!

Я, видимо, не слишком впечатлился, потому что Камау продолжал уже не так восторженно:

– Это он дал мне работу, чтобы мне не пришлось жить с ним.

– Работу слоновьего спутника, – сказал я.

Выражение лица Камау стало одновременно радостным и печальным.

– Я люблю своего сына, Кориба, и знаю, что он меня любит, но думаю, что он в то же