Кириньяга. Килиманджаро - Майк Резник
Шрифт:
Интервал:
– Мы много о чем говорили, – ответил я.
– Я про поселок для престарелых кикуйю.
– Я жил в поселке, – сказал я. – Это не то. Это башня из стали и стекла высотой в двадцать этажей, тюрьма для стариков.
– Мы все это уже обсуждали, – сказал мой сын. – Там ты мог бы найти новых друзей.
– У меня есть новый друг, – заметил я. – Я к нему вечером схожу в гости.
– Отлично! – сказал сын. – А вдруг он согласится тебя из переделок вытаскивать?
* * *Я подошел к обширному лабораторному комплексу из титана и стекла незадолго до полуночи. Ночь потянула прохладой, с юга мягко задувал бриз. Луна спряталась за облако, и во тьме было трудно нашарить боковые воротца. В конце концов я их отыскал, а там меня уже ждал Камау. Он деактивировал небольшой участок электронного барьера на срок, достаточный, чтобы пропустить меня.
– Джамбо, мзее, – сказал он. – Приветствую, о мудрый старец.
– Джамбо, мзее, – отозвался я, ибо Камау почти не уступал мне возрастом. – Я пришел посмотреть собственными глазами и решить, правду ли ты говоришь.
Он кивнул, развернулся и повел меня между возвышавшихся над нами высоких угловатых зданий, отбрасывавших зловещие тени на узкие проходы и направлявших все шумы города в нашу сторону. Дорогу обрамляли серполопастные и желтокорые акации, клонированные из нескольких уцелевших образцов, а не более обычные европейские кустарники. Там и сям попадались декоративные лужайки, поросшие травами исчезнувших саванн.
– Странно видеть в Кении так много подлинной африканской растительности, – заметил я. – С тех пор как я вернулся с Кириньяги, мои глаза так и скучали по ней.
– Ты видел целый мир, ею наполненный, – с нескрываемой завистью отозвался мой проводник.
– Тот мир был не более естествен, чем теплица, – сказал я. – Когда все было сказано и сделано, различия между Кириньягой и Кенией стали пренебрежимо малы. Оба мира отвернулись от Нгаи.
Камау замер, потом обвел широким жестом здания из металла, стекла и бетона, которыми полностью застроили прохладные болота, когда-то давшие свое имя городу Найроби.
– Не понимаю, как мог ты предпочесть Кириньяге вот это.
– Я не говорил, что предпочел, – ответил я, внезапно осознав, что роботоподобное жужжание машин теперь заглушает вездесущие городские шумы.
– В таком случае ты, верно, скучаешь по Кириньяге.
– Я скучаю по Кириньяге, какой она могла стать. А это, – я обвел рукой колоссальные постройки, – не более чем обычные здания.
– Это европейские здания, – горько отозвался он. – Они построены людьми, которые перестали быть кикуйю, луо или эмбу, а стали обычными кенийцами. Там много углов. – Он помолчал, а мне явилась одобрительная мысль: Как мы похожи! Неудивительно, что ты искал меня после моего возвращения в Кению. – В Найроби живет одиннадцать миллионов человек, – продолжил он. – Тут воняет отходами. Воздух так загрязнен, что выпадают дни, когда эту грязь можно видеть собственными глазами. Люди носят европейские одеяния и почитают европейского бога. Как мог ты предать Утопию ради этого?
Я поднял руки.
– У меня всего лишь десять пальцев.
Камау нахмурился.
– Не понимаю.
– Помнишь историю про голландского мальчика, который пальцем заткнул дырку в дамбе?
Камау покачал головой и с осуждением сплюнул.
– Я не слушаю европейских сказок.
– Вероятно, ты поступаешь мудро, – признал я. – В любом случае дамба традиций, которую возвел я вокруг Кириньяги, стала протекать. Поначалу утечек было немного, и их было несложно затыкать, но потом общество стало развиваться, разрастаться, их стало больше, еще больше, а у меня перестало хватать пальцев, чтобы заткнуть их все.
Я пожал плечами.
– Я бежал от наводнения.
– А есть ли там мундумугу, который тебя заменяет? – спросил он.
– Мне сообщили, что у них теперь есть врач, который лечит их болезни, и христианский проповедник, который поучает их молиться богу европейцев, и компьютер, который говорит им, как поступать в той или иной ситуации, – ответил я. – У них отпала потребность в мундумугу.
– Значит, Нгаи проклял их, – констатировал Камау.
– Нет, – уточнил я. – Это они прокляли Нгаи.
– Извини, мундумугу, – сказал он пристыженно. – Конечно же, тебе лучше знать.
Он снова двинулся вперед, и вскоре мне в ноздри ударил сильный запах – я никогда прежде не сталкивался с таким, но от него всколыхнулись глубины моей души.
– Мы почти пришли, – сказал Камау.
Я услышал низкий рык, не такой, как у хищника, а скорее как у мощного механизма.
– Он очень нервный, – продолжил Камау негромким, монотонным голосом. – Не делай резких движений. Он уже пытался убить двух посетителей сегодня днем.
И тут луна вышла из-за облаков и озарила сиянием своим огромное существо, стоявшее мордой к нам.
– Он великолепен! – прошептал я.
– Идеальная копия, – сказал Камау. – Ростом в плечах десять футов восемь дюймов, вес семь тонн, каждый бивень весит в точности сто сорок восемь фунтов.
Огромный зверь смотрел на меня из-за перегородки мерцающего силового поля и принюхивался к ночному прохладному ветерку, пытаясь определить мой запах.
– Удивительно! – заметил я.
– Тебе знакомы основы процесса клонирования, не так ли? – спросил Камау.
– Я знаю, что такое клонирование, – отозвался я. – Я ничего не знаю о самом процессе.
– В этом случае они взяли немного клеток из бивней, которые уже более двух столетий выставлялись в музее, погрузили их в соответствующую питательную среду, и вот результат: Ахмед Марсабитский, единственный слон, когда-либо охранявшийся президентским декретом, снова жив.
– Я читал, что во всех перемещениях по горе Марсабит его сопровождали два охранника, – сказал я. – Они что, и эту традицию решили проигнорировать? Я тут никого не вижу, кроме тебя. А где другой?
– Нет тут никаких охранников. Весь комплекс под надзором очень сложной электронной системы.
– Так, значит, ты не сторож ему? – спросил я.
Он попытался не подать виду, как уязвлен, но даже в лунном свете я прочел это по его лицу.
– Я на зарплате.
– Ты спутник слона?
– Спутник Ахмеда.
– О, прости, – сказал я.
– Не все могут быть мундумугу, – отозвался он. – В культуре, почитающей молодость, человеку моего возраста остается принимать то, что ему предлагают.
– Это правда, – сказал я. Оглянулся на слона. – Интересно, сохранил ли он какие-нибудь воспоминания о прежней жизни? О тех днях, когда был он величайшим из всех земных зверей, а гора Марсабит была его царством.
– Он ничего не знает о Марсабите, – ответил Камау. – Но он понимает, что-то с ним не так. Он знает, что родился не для того, чтобы провести всю свою жизнь в тесном дворике, окруженный сверкающим силовым полем. – Он помолчал. – Иногда поздно ночью он поворачивает морду к северу, вытягивает хобот и издает крик, полный боли и печали. Техники считают, что ему просто скучно. Обычно меня просят его покормить, как будто пища может утолить его тоску. Это ведь даже не настоящая еда, а какой-то лабораторный субпродукт.
– Его место не здесь, – согласился я.
– Знаю, – сказал Камау. – Но и тебе, мзее, здесь нет места. Тебе следовало бы вернуться на Кириньягу и жить так, как приличествует кикуйю.
Я нахмурился.
– Никто на Кириньяге не живет так, как приличествует
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!