Другой класс - Джоанн Харрис

С этими словами я, призвав на помощь все свое достоинство, вышел из директорского кабинета и поплелся к себе в башню, в класс № 59, точно на палубу корабля, – последнего, что уцелел из целого флота, – а вокруг грохотали пушки и вздымались мощные валы Дельцов в серо-стальных офисных костюмах, смывая с палубы осажденного фрегата остатки его команды.

Мышонок был самым лучшим моим другом. (Нет, Мышонок, ты был моим единственным другом!) Мы с ним вместе учились в школе «Нетертон Грин», в классе мисс Макдональд, и вообще почти все делали вместе. У Мышонка тоже было какое-то там Особое Состояние – не такое, правда, как у меня. У него еще такое специальное название, только я сейчас уже не помню, как точно оно называлось. В школе считалось, что он плохо умеет читать, слишком медленно, хотя на самом деле читать он умел очень даже хорошо.

Мне нравилась мисс Макдональд. Очень нравилась. Она ходила в нашу церковь, а на уроках, если мы хорошо себя вели, рассказывала нам всякие истории, сопровождая это игрой на гитаре. Она часто надевала свое любимое платье – синее с индийским рисунком и пришитыми к подолу маленькими колокольчиками. И вообще она была классная, хотя и довольно старая уже – лет двадцать пять, не меньше. Я был у нас в классе старостой. Носил специальный значок и за всем следил. А еще я каждый день приносил мел из шкафа в кладовой, а иногда перед началом занятий, встав на стул, дочиста протирал школьную доску влажной губкой. Я также поливал цветы, собирал тетради, прилеплял золотые звезды на доску с показателями успеваемости и присматривал за нашим хомяком.

Мисс Макдональд называла меня своим «особым маленьким помощником». Мышонок тоже помогал ей, но только когда я ему позволял. Он жил в Белом Городе, и у него было два брата, а отца не было. Моему папе Мышонок не нравился, потому что его мать не ходила в церковь и работала уборщицей. Хотя, вообще-то, Мышонок был очень хороший. Мы с ним часто ходили на кладбище возле церкви Пресвятой Девы Марии и ложились на могильные плиты, притворяясь мертвыми.

Пока Господь не забрал к себе моего брата, я о смерти даже никогда не задумывался. Возможно, я был еще слишком мал, чтобы о таком думать. А может, на меня просто «снизошла Божья милость», о которой мистер Спейт вечно твердит. Ведь родители мои, конечно же, о смерти не раз упоминали. Они даже рассказывали мне, как это бывает: заснешь крепко-крепко, а проснешься уже в раю. И какое-то время я им верил. Точно так же я верил и в Санта-Клауса, и в то, что детей находят в капусте. Взрослые постоянно лгут детям. Зубная фея, непорочное зачатие, красные овощи не кусаются, в тележке мороженщика только музыка играет, а мороженое там уже кончилось… И глупые ребятишки всему верят. Почти всему.

А потом умер Банни, и я вдруг снова стал единственным ребенком в семье. А больше вроде бы ничего и не переменилось. Я по-прежнему ходил в школу; по-прежнему смотрел по телевизору «Играй в школу», и «Скуби-Ду», и «Луни-Тьюнз», и «Доктор Кто». И солнце, как всегда, вставало по утрам. И спать мне по-прежнему полагалось ложиться в одно и то же время. В общем, все шло как прежде, вот только Банни больше не было. Хотя его игрушки все еще лежали в ящике. И его кроватка с красивым лоскутным покрывалом стояла на прежнем месте, только теперь на ней никто не спал. Не то чтобы я так уж страдал без него. Но все время думал: как же это он мог просто взять и исчезнуть, если и его игрушки, и его кроватка по-прежнему здесь…

И однажды меня как ударило. Смерть – это навсегда. Смерть – это яма в земле. И могильный камень. И трава, которая все растет и растет над тобой, и по этой траве ходят люди, а сам ты так и остаешься в земле. Другие дети растут, смотрят телевизор, играют в футбол, делают уроки, а Банни уже никогда не вырастет. Банни ушел навсегда. И если Банни мог умереть, значит, умереть может и любой другой человек. И мама. И папа. И мисс Макдональд. И даже я сам. Если, конечно, я не поверю в существование рая. И во все остальное. И все закончится навсегда, если я не буду веровать.

Но в том-то и дело, Мышонок, что по-настоящему я во все это не верил. Я, конечно, знал и об Иисусе, и о рае, и об аде. Но верил в это не больше, чем в Санта-Клауса и в пасхального шоколадного кролика. А вот в смерть я верил гораздо сильнее. Бог был маленький. Смерть была огромна. Я часто по ночам, лежа в постели, пытался себе ее представить. Ту, что приходит навсегда. Ту, что просто ждет меня…

Я уверял себя, что мне еще рано думать об этом, что у меня впереди по крайней мере лет шестьдесят, и только тогда можно будет начинать задумываться о смерти, но почему-то даже шестьдесят лет уже не казались мне достаточно долгими в сравнении с Вечностью. И я порой подолгу не мог уснуть, словно парализованный мыслями о величии Вечного. И ничто – да и никто – не могло мне помочь. Родители были слишком заняты своими делами – молитвами в церкви, работой в каких-то там группах поддержки, – чтобы интересоваться, чем я занимаюсь и о чем думаю. Я помню, как мы подолгу сидели за столом во время трапез в каком-то свистящем молчании, и как странно моя мать на меня поглядывала, и как перешептывались люди в церкви.

Интересно, думал я, а если бы я тогда умер, то понял бы это мой брат? Или я был бы для него всего лишь фотографией в альбоме, как бабушка с дедушкой, которые умерли еще до того, как я родился, и которых я всегда помнил только в черно-белых тонах, точно старый кинофильм? Я всегда знал, что люди умирают. Но мысль о том, что и я тоже умру… знаешь, Мышонок, я чуть не спятил от этой мысли. А потом ты научил меня Той Игре, и все для нас обоих переменилось.

Теперь мы дружили с Мышонком только в школе, но играть с ним мне не разрешалось. Папа был очень строг в этом отношении. Мальчики из Белого Города принадлежали к другому классу. Они даже в церковь не ходили. Дома у нас Мышонок побывал лишь однажды, когда я еще только поступил в «Нетертон Грин». Мы с ним играли в железную дорогу у меня в комнате. Мама испекла овсяное печенье. Папа пару раз заглянул к нам – наверное, чтобы убедиться, что Мышонок «не испорченный». А потом, когда Мышонок уже ушел, они мне объяснили, что этот мальчик «не из нашего круга» и что мне больше нельзя его приглашать. Возможно, это потому, что он тогда все печенье съел. Так или иначе, к нам я его больше никогда не звал. Впрочем, Мышонку очень нравилось играть на старом кладбище возле церкви, вот я и стал туда приходить, чтобы встретиться с ним и поиграть. Играли мы так: ложились на какое-нибудь надгробие и притворялись мертвыми; главный смысл этой игры заключался в том, чтобы как можно дольше пролежать с закрытыми глазами. Кто дольше продержался, тот и выиграл.

А потом – это было уже после смерти Банни – Мышонок научил меня другой игре. Он сказал, что эта игра называется «Иди-ка сюда, мышонок», поэтому я его Мышонком и прозвал. Но он предупредил меня, что о нашей игре никто знать не должен. Это большой секрет. О том, чем мы занимаемся, знал, пожалуй, только старший брат Мышонка, толстяк Пигги[102], который иногда за Мышонком присматривал. Но Пигги о наших играх никогда бы никому не сказал, опасаясь, что тогда их мать тоже обо всем узнает.