Серые ублюдки - Джонатан Френч

Шакал в этом сомневался, но решил промолчать.

– А пока, – продолжил Певчий, – здесь хорошее местечко для вольных. Есть где отсидеться, передохнуть, спрятаться, если надо. Главное, держаться подальше от старого мавзолея и тоннелей, которые ведут под землю. Здесь поселились полурослики, и они разыскивают любое дерьмо, к которому прикасался Белико. Если они решат, что ты их обокрал, живым из Кальбарки не уедешь.

Шакалу не нужны были наставления. Он ездил не в первый раз.

– С полуросликами я справлюсь. Мы с их верховным жрецом немного понимаем друг друга.

Певчий крутанулся в седле и на мгновение прищурился, посмотрев на Шакала. Но, ничего не сказав, отвернулся.

Они выехали к тому, что осталось от площади, и спешились, быстро сняв с варваров седла и спрятав вещи в одном из строений.

– Мы отведем свинов напиться, а потом вернемся и отдохнем.

Утро они проспали в прохладной тени развалин. Шакал охотно отдался дремоте, но ему приснился беспокойный сон о Синице. Он проснулся больным и разбитым, а до полудня оставалось еще несколько часов. Желая ощутить прикосновение солнца к своей коже, он вышел на площадь и сел на потрескавшийся постамент. Затем занялся своим оружием – сперва почистил клинки, потом перешел к задаче посложнее – уходу за арбалетом.

Когда он уже натягивал обратно тетиву, появился Певчий.

– Начинай лучше упражняться с луком, – заявил старый трикрат. – Это тренчало не протянет и года вольной жизни.

– Поэтому ты пользуешься этой уньярской деревяшкой? – спросил Шакал. – Не можешь удержать арбалет?

Певчий только усмехнулся и покачал головой, нырнув обратно в строение, чтобы забрать свое седло.

Шакал знал, что старый трикрат прав, но его постоянные советы начинали его раздражать. Каждое слово из уст Певчего, черт, даже само его присутствие – лишний раз напоминало ему, что эта жизнь – навсегда. И как бы Шакал ни старался, он не мог избавиться от ощущения, что это всего лишь очередной выход в патруль, долгое путешествие по неизведанной местности, после которого он вернется в Горнило. Но эта фантазия жила только на поверхности его сознания. Поддайся он ей, это только усилило бы боль.

В полдень они покинули Кальбарку по старинной дороге. Светлые камни прямой линией гипнотически тянулись к Плавленым горам, чьи предгорья впереди мерцали от жары. Певчий выбрал ровный, но утомительный шаг. И если Злобный старик, похоже, привык к нему, то Очажку приходилось тяжело. Ему хотелось бежать, но если Шакал его одергивал, свин чересчур замедлялся. Шакал сосредоточился на том, чтобы его обуздать, и вскоре уже ехал бок о бок со своим спутником. За все это время они редко останавливались и совсем не разговаривали.

Императорская дорога огибала горы, но неизменно вела их на северо-восток. Перед сумерками она разделилась, и основная ветвь устремилась строго на север, а меньшая – свернула навстречу заходящемуся солнцу. Певчий направил своего свина на восток, повернув его задом к Плавленым горам. Вскоре небом завладели сумерки, но, превосходно краткие, они грациозно уступили его ночи. Однако ездоки двигались дальше, и Шакал наслаждался прохладой, пока Певчий не объявил остановку. Отъехав с дороги к небольшому сосняку, он решил устроиться там.

Еды в сумке Шакала на всю дорогу не хватило бы – приходилось растягивать, так что он только хлебнул воды из бурдюка и сразу устроился в спальнике, прислонившись спиной к седлу. Когда он уже засыпал, ему на грудь плюхнулся мешочек. Взяв его, Шакал развязал шнурок.

– Миндаль, – проговорил он, поднимая взгляд на того, кто его бросил. Певчий все еще сидел под соседним деревом, но его покрытые шрамами руки были скрещены на груди, а глаза закрыты.

К рассвету они уже качались в седлах, а когда началась жара – лихо поскакали вперед. Вскоре Певчий остановился и свернул к роще лимонных деревьев. Там они задержались только чтобы пособирать фруктов, а выдвинувшись дальше, перекусили ими на ходу, отдав кожуру свинам. Когда они повернули на север, местность заметно оживилась, хотя выгоревших на солнце скал по-прежнему было куда больше зелени. Шакал упустил момент, когда это случилось, но к полудню он был уверен, что в этих местах никогда прежде не бывал. Ему захотелось спросить, что им нужно в Гиспарте, но решил придержать язык за зубами.

Теперь по дороге им стали попадаться другие путники – сперва обогнали пешего полурослика, потом встретили троицу вольных полукровок, ехавших на юг. Певчий останавливался и с каждым переговаривался. Кратко, словно исполняя привычный ритуал.

Откуда идете?

Куда едете?

Что повидали на дороге?

Вопросами и ответами обменивались без любезностей, без лукавства. Певчий всегда отвечал правдиво, и у встречных Шакал также не заметил никакого притворства. Информацию они получали скудную, но ценную. Даже отсутствие новостей имело значение – путешествие без приключений было безопасным. В разговоре с полуросликом никто не называл имен, но вольным полуоркам Певчий представил Шакала. Все трое отреагировали на его имя кратким кивком, на их запыленных лицах отразилась сдержанная смесь скорби и презрения, будто они сочувствовали и в то же время гнушались его выбором примкнуть к их числу.

Отвечая на их взгляды, Шакал обнаружил, что в нем самом кипит та же смесь противоречивых чувств. Это были вольные ездоки, изгнанники, которых вышвырнули из копыт по самым разным неназванным причинам. И хотя Шакал прекрасно понимал, что причины изгнания не всегда оказывались бесчестными, ему никак не удавалось отделаться от мысли, что он оказался в компании лжецов, трусов и братоубийц. И те же беспочвенные обвинения, несомненно, теперь молча бросались ему.

В эти дни они общались с другими вольными, преимущественно одиночками, реже – ехавшими в паре или небольшими группами. Все были грязными, изможденными и немногословными. Их свины выглядели тощими и неухоженными, оружие – потускневшим. Про себя Шакал удрученно отметил, что ни у кого из них не было арбалета. Он запоминал все их имена, но не был уверен, что сумеет узнать кого-либо, если встретится снова. Певчего все знали хорошо, однако особого уважения не выказывали. Он был таким же, как и все, – одним из бесприютных ездоков, странствующих по Уделью.

Почему-то незнакомцы смотрели на Шакала с кислыми лицами – то ли из-за его упитанного свина, то ли из-за упругого седла, а может, из-за арбалета. Поначалу он принимал это за обычное глумление над новичком, но их реакция была слишком стойкой и не имела никакого отношения к тому бездушному веселью, с каким в копыте встречали сопляков.

– Они будто тебе не верят, – сказал он наконец Певчему, когда они в шестой раз остановились на ночевку. – Как будто не верят, что я стал кочевником.

– Трудно поверить, что мужчина ушел из копыта, когда на нем остались нетронутые татуировки Ублюдков, – ответил Певчий, многозначительно глядя на руки Шакала.

И Шакал увидел, что он прав. Порезы зажили, и на коже остались чернила. Он этого не замечал – татуировки давно стали частью его.