Информация - Мартин Эмис

Ричард в своей замызганной бабочке чувствовал себя зябко и неуютно.

Все было кончено. В этом, в общем-то, уже можно было не сомневаться. Сегодня утром по почте он получил глянцевый конверт из офиса Гэл Апланальп. Надорвав его, он обнаружил не договор на издание романа «Без названия», а счет за многочисленные ксерокопии, сделанные с рукописи. Запрашиваемая сумма была достаточно велика, Ричарду в ней почудилось предвестие финансового краха, но что еще хуже, послание содержало хорошие вести для другого клиента Гэл, Гвина Барри. Вследствие финансовых затруднений Ричарду придется ограничиться менее тяжкими телесными повреждениями. На глазах у своей семьи, собравшейся на кухне, Ричард встал из-за стола и нетвердой походкой направился к кушетке в гостиной. Он не рухнул на кушетку. Он заполз под нее. Один за другим в комнату зашли мальчики взглянуть на отца. Да, это конец… Ричард не смотрел сейчас в окно — на проносящийся мимо него день. В предчувствии неминуемой смерти солнце или его нимб растеклись по млечно-белесой тропосфере. Сейчас можно было смотреть на него в упор — это редкая привилегия. Божество, на которое можно смотреть в упор, — уже не божество. От солнца, на которое можно смотреть, не прикрывая глаз, нет никакого проку: оно никогда не пробудит вас к жизни. Закапал дождик. Под дождем пейзаж погрузнел и расплылся: набрякшие от влаги деревья, промокшие овцы. Ричард поднял глаза. Канал, словно нить из бесконечного клубка, разматывался параллельно покачивающемуся поезду. Одинокая баржа стояла в камышах на якоре, но из печной трубы шел дым; вполне возможно, там устроился какой-нибудь бродяга, прячась от порывов дождя и ветра. Не так уж плохо, подумал Ричард. Толстое пальто, фасоль в томате из банки. Приправленная вонью мазута…

Все кончено. Дело шло к развязке. Он искал ответы к кроссворду — к ежедневному распятию из слов. Десять лет назад он за десять минут справлялся со всеми этими вертикалями и горизонталями: пока сидел на горшке. Пять лет назад он обычно успевал решать только половину кроссворда. Год назад он по-прежнему решал примерно половину, но все ответы (он выяснял это на следующий день) были неверными. Они все прекрасно подходили, но все без исключения были неверными. Теперь дела обстояли лучше: он не мог ответить ни на один вопрос. Сегодня утром два вопроса показались ему особенно злобно издевательскими.

Первый:

Любодетный? (11)

И второй:

Начинается, как первый номер в Яве, присоединяется к номеру три в Таиланде, плюс замыкающий Биарриц и правый фланг Глазго, чтобы появилось новое тело, вызывающее интерес у тех, кто любит детей и мечтает их иметь. (4)

Ричард отложил кроссворд и попытался уснуть, но так и сидел, ударяясь головой о стенку. К чему эти поезда? К чему эти рельсы, эти пути и дымовые трубы? Ричард мог какое-то время развлекаться этими бессмысленными вопросами, наверное, как любой настоящий художник. Но теперь эти вопросы были совершенно бесцельными. Воссоздавать действительность ему отныне было заказано. Следовательно, заказано было и задаваться подобными вопросами.

В пункте назначения его встретили — не Деми, а какой-то пухлый юнец в дутой куртке из водоотталкивающей ткани — сын то ли привратника, то ли егеря. Но поскольку ни привратники, ни егери больше не требовались, пухлощекий юнец колесил за рулем садовой времянки на колесах. Они ехали по горам и долам, и Ричард подпрыгивал на сиденье рядом с ним. Вероятно, это дорога так подействовала на его центральную нервную систему — он словно перенесся в прошлое, в детство с его зеленым чистым миром, где лев лежал рядом с ягненком и росли розы без шипов. В городе вы пытаетесь найти этот зеленый мир в Собачьем садике, на газонах «Колдуна», в безумных речах «айверонского дикаря», в медлительной тупости «Амелиора». Зеленый мир символизирует триумф лета над зимой; правда, это единственное, на что этот зеленый мир способен, потому что зима уже близко и скоро наступят холода, которых Ричард так боялся.

— Уже совсем близко.

Ричард явственно почувствовал близкое присутствие божества. Эту землю преобразовывали, перекраивали. Ее превращали в сад огромных масштабов. Обратите внимание на этого садовника-великана: рост — триста метров, жуткая коса, огромный плуг, невероятных размеров сельскохозяйственные инструменты для многокилометровых земляных работ и сбора урожая. Деревья толпились в отдалении на округлой вершине распаханного поперечно холма. Казалось, что склон холма хмурится и морщит лоб.

Фургончик доставил Ричарда на задний двор, откуда его прямиком направили на кухню. Там была Деми и все ее сестры: леди Амариллис, леди Каллисто, леди Урания и леди Персефона. Держа в руках маленький, но респектабельно потрепанный чемоданчик, Ричард вошел в помещение. Вопреки ожиданиям его встретили и приветствовали с требуемой этикетом непринужденностью: четыре сестры, четыре титулованные кормилицы, каждая с обнаженной титулованной грудью и с сосавшим эту грудь младенцем. И вдобавок к этому еще шесть или семь отпрысков с их вечно жалобными и требовательными интонациями, звонким кашлем, щенячьим чиханием, судорожной икотой, оглушительной отрыжкой и, разумеется, с полным набором прочих маленьких детских горестей. Эти извечные звуки, как объяснила Деми, здесь казались громче и многозвучнее из-за невероятной запущенности дома.

— Дело не только в детях, — пояснила она. — Все, кто сюда приезжает, проводят большую часть времени в туалете.

И это было слышно, все эти бурчаще-урчащие утробные звуки, как будто какое-то дитя-оркестр из мультфильма не переставая играло на всевозможных дудках, используя все свои входные и выходные отверстия.

— Тебе тоже этого не избежать. Чувствуешь, как тут воняет дохлыми мышами?

Ричард выпил кофе под устремленными на него взглядами рассевшейся на стульях, болтавшей ногами и шмыгающей носами малышни. Это был оправдательный приговор его носу — это было помилование его обонянию. Ричард понюхал кончики пальцев — его нос (хотелось бы в это верить) наконец-то пришел в норму. Теперь ему уже редко казалось, что от него воняет дерьмом. Более того, ему уже не так часто казалось, что от него пахнет холостяком. Теперь ему казалось, что от него пахнет старой девой. Но такого попросту не могло быть. Старая дева, повторял он про себя. Старая дева. Насколько очевидным должен быть тот факт, что ваш нос водит вас за нос? Какие еще нужны доказательства того, что ваш нос повсюду чует старых дев?

— Ричард собирается писать большой очерк о Гвине.

Сестры повернулись и настороженно посмотрели на Ричарда:

— Вы ведь не собираетесь записывать наши разговоры на магнитофон?

— Нет, нет. Пожалуйста, занимайтесь своими обычными делами. А я буду наблюдать. Сквозь сон. На самом деле я приехал сюда, чтобы выспаться.

Дом отнюдь не был теплым (он был огромный, но не такой большой, как главное здание усадьбы, стоявшее сбоку), но внутри он создавал ощущение печи или кузнечного горна, и повсюду, куда бы вы ни направлялись, до вас доносилось прерывистое, одышливое дыхание иссушенных легких древних мехов. Сквозь подошвы чувствовался вибрирующий зуд дощатого пола, это работал скрытый под полом гипокауст — старинное устройство для обогрева помещений. В помощь этому дряхлому приспособлению в плохо протапливаемом высоком зале был разожжен открытый камин, а на диване перед ним лежала беременная сука Лабрадора, с тревогой ожидавшая появления на свет своих щенков. Едкий дым вился ленивыми кольцами, заставляя слезиться глаза — глаза лабрадорши и глаза старухи, поглаживавшей ее… Груды высоких резиновых сапог и курток с капюшонами валялись по углам. Во всех туалетах с завыванием непрерывно текла вода. И на всем вокруг — толстый слой пыли, тяжелой, как железные опилки. В семье Деми соединились две католические династии. И дело вовсе не в том, что графу и графине были по нраву грязь и запустение. Они просто этого не замечали. Когда им приходилось (если вообще приходилось) заходить на темную, как чулан, кухню, благочестие и гордость запрещали им обращать внимание на покрытую окалиной плиту или на сладковатый запах отсыревшего картона, которым тянуло из холодильника. Они просто не видели грязи и не чувствовали запаха затхлости, как нечто мирское и суетное. Но дочери видели и чувствовали, смеялись и вносили свою лепту — при помощи своих вечно мокрых малышей.