Росстань - Альберт Гурулев

Вовремя начальник заставы привел свой отряд. Запоздай еще немного, и кто знает, чем бы закончилась эта ночь.

Коммуна понесла немалый урон: тяжело ранен Митрий Темников, сгорела чуть ли не треть заготовленного сена, стала золой половина не обмолоченного хлеба.

Утром Иван Алексеевич, хромая больше обычного, прошел по землякам, сказал людям нужные слова.

— Большую беду принесли нам бандиты. Но если бы по одному жили, единолично, совсем бы это большая беда была. А мы — коммуна. И отбиться сумели, и часть хлеба спасли. Не бойтесь, с сумой не пойдем. Начнется зима — отправим в извоз тридцать подвод, заработаем хлеба. Рыбалкой займемся — опять хлеб будет. Только дружней надо держаться.

Люди слушали председателя, согласно кивали головами.

Федька весело гнал коня, спешил в коммуну. Ночь он провел в Тальниковом, и теперь ему все нравилось: и легкий бег коня, и осенняя степь, и беспокойные кустики перекати-поля, и неяркое солнце. Путь он выбрал прямой, через сопки, без дороги и поэтому не видел черных пятен в коммунарской пади, оставшихся на месте сожженных стогов. Но пожар на гумне заметил сразу, как только показался коммунарский поселок. «Какая это разиня хлеб спалила, — подумал Федька. — Видно, ребятишки крадче от взрослых табак в скирде курили».

Около ручья Федька встретил Устю. С полными ведрами воды она медленно шла к землянкам.

— Здорово, посельщица! Гостей не ждали?

Устя поставила ведра на землю, распрямила спину. Устало улыбнулась.

— А, Федя.

— Ты чо такая пасмурная, разве так гостей встречают?

— Ты не езди к нам сегодня, Федя, — вдруг сказала Устя. — У нас горе. Свое горе.

— Как это свое? — Федька непонимающе смотрел на Устю. Лицо его бледнело, резче выступили веснушки.

Устя никогда не видела парня бледным. Обычно он краснел, краснел густо, когда злился.

Федька медленно вынул ногу из стремени и тяжело сошел на землю. Устя хотела еще что-то сказать, но лишь вздохнула, не глядя на Федьку, подняла ведра и пошла к землянкам, пошла, не оглядываясь.

Не выпуская поводьев, Федька сел на камень и закрыл глаза.

По долине потянуло ветром, ветер подхватил круглый куст перекати-поля, погнал его к сопкам. Где этот куст теперь остановится?

На втором увале, когда Касьян совсем уже было собрался поворачивать к зимовью, собаки наткнулись на след соболя. След был свежий, и Касьян решил, что через час-другой, по обыкновению, собаки посадят зверька па лесину. А там — только бы усмотреть. И он никак не припозднится, успеет засветло выйти к ручью. По ручью и на ощупь доберется до зимовья.

Но соболишко попался ходкий. Лай собак слышал всё Ерема впереди, за белыми деревьями. Лай то останавливался на месте, и тогда Касьян напрягался, ускорял шаг, то стремительно откатывался, становился глуше, стихал.

След не прерывался до самого вечера. И, когда очертания деревьев стали тускнеть, расплываться, Касьян понял, что соболя ему не добыть сегодня, как не добраться сегодня и до зимовья, и стал подумывать о ночлеге.

Снегу в тайге было уже немало. Но под крутым сосновым выворотнем Касьян нашел чистое место, здесь и решил ночевать. Такие ночевки привычны: еловый лапник под бок, жаркий костер, горячий чай с промерзлым хлебом и ровный костер-нодья на всю почь.

Касьяну и раньше приходилось вот так негаданно ночевать в тайге, и он знал, что спарщик Гришка Елизов не будет беспокоиться о нем. Другое дело, если не придет Касьян в зимовье завтра.

Ночью Касьян просыпался часто, почувствовав, как подбирается к лопаткам тряский холод. Тогда он легко вставал, будто и не спал вовсе, ладил костер, выпивал несколько глотков горячего чаю, ложился и снова засыпал.

Собак рядом не было: они где-то там, в темноте, караулят соболя. Иногда, когда охотник засыпает, ему кажется, что где-то далеко-далеко слышен лай. Собаки у Касьяна хорошие: соболя на полдороге не бросят.

С первым светом Касьян был на ногах. Он хоть и спал плохо, но чувствовал себя по-прежнему бодро, шел по следу споро и уже на первом километре согрелся.

Припомнилось, что ночью ему снился спарщик Гришка Елизов, снился как-то не по-хорошему, и Касьян даже подумал, не случилось ли чего с Гришкой, но сейчас, днем, когда стало в тайге бело и солнечно, страх ночной показался пустым, никчемным. Только подумалось: «конь напоен ли?» Сена свалил ему вчера Касьян чуть ли не целую копну — хватит сена, вот только воды дать. Но и здесь беспокойства не должно быть: Гришка о коне не забудет.

Через час хода Касьян услышал лай собак.

К зимовью Касьян попал около полудня. Соболя он добыл, зверек попался черненький, ничего себе, и на душе у охотника было хорошо. Сегодня можно было бы промышлять еще, но после неуютной ночи захотелось поваляться на теплых нарах, погонять чаи, послушать в сытом тепле разговоры веселого Гришки Елизова.

Спарщик Касьяну нравился. Лицом черен, телом худ, а глаза веселые. И язык веселый. Вообще-то, Касьян пустой болтовни не любит, но Гришку слушает с удовольствием. Гришка грамоту имеет лядащую — в войну с грехом пополам четыре зимы в школу отбегал. Вся и учеба. А рассказчик — дай бог каждому.

Около зимовья Касьяна встретили Гришкины собаки. «И Гришка дома», — обрадовался Касьян. Заглянул в загородку, к коню. Сивый, увидев хозяина, заржал, потянулся мордой. Сена у него поубавилось мало, плохо что-то ест коняга. Сивый ухватил хозяина за рукав и всхрапнул. Не поили сегодня, оказывается, Сивого, вот оно что. Внезапно Касьян снова почувствовал беспокойство, как давеча ночью, и уже уверенный, что пришла какая-то беда, открыл дверь зимовья.

После белого зимнего света в зимовье показалось сумрачно, но Касьян сразу разглядел лежащего на нарах Гришку.

— Приболел, что ли?

Гришка высвободил из-под овчинного одеяла руку, приветственно махнул.

— Живот что-то схватило. Я уж заскучал без тебя. Жгет живот.

— А я думаю, чего это твои собаки около зимовья крутятся. Дома ты. Не беда ли, думаю. Ел чего?

— Не тянет меня на еду.

Гришка сегодня, видно, с нар не вставал, печь не топил, выстыло зимовье. Маленькие окошки побелели совсем, оплыли льдом, в углах зимовья явственно иней выступил.

Касьян скинул понягу с привязанными к ней пышнохвостыми белками — дощечка глухо стукнулась об пол, — сбегал за дверь, принес охапку тяжелых лиственничных дров, достал из угла желтую, скрученную трубку бересты. Через полчаса в зимовье повеселело от тепла, повеселел и Гришка. Улыбался, показывал почерневшие зубы.

— Живот ночью схватило — хоть матушку-репку пой. Один. Сейчас-то вроде и не болит, но муторность какая-то в теле.

Касьян рад, что с Гришкой все в порядке. Живот у него и раньше схватывало, еще в прошлом месяце, в начале промысла, но спарщик ночь постонал, а через день уже в тайгу вышел.