Место для нас - Хэрриет Эванс

Он шагал по Чепел-Маркет, мимо того места, где когда-то находилась монастырская миссия. Мать ходила туда, чтобы ей обработали раны или синяки после того, как отец бил ее кулаком или сковородкой, или подносил к ее лицу горящий уголь, или… да мало ли что он творил.

Образы в сознания Дэвида становились все ярче. Он не мог избавиться от холодного пота, тошноты, от звуков в ушах. Он вернулся в прошлое, он входил в адские муки своей жизни дома, к той морозной ясной ночи в январе тысяча девятьсот сорок пятого года.

Дэвид заметил отца в пабе и понял, что тот уже сильно пьян. Что делать? Идти домой после воя сирены, чтобы посмотреть, все ли в порядке с матерью и малышкой? Или не идти – потому что, возможно, на этот раз отец доберется и до него. И Дэвид бежал по улице под завывание сирен, а потом, готовясь к худшему, подходил к подъезду, прокрадывался дальше и слушал рыдания и приглушенные крики матери, которую пьяный отец дубасил тем, что ему сегодня попалось под руку. Том Дулан не боялся долбаных немцев; он, мать твою, никого не боялся, в отличие от маленького кусочка дерьма, которого она называла его сыном.

Когда бомбы только начали падать, Дэвиду было десять. Он успел привыкнуть к бомбежкам, к убежищам, трагедиям и рыданиям. Он научился перебираться через развалины, делая вид, что ему не страшно. Но в тысяча девятьсот сорок пятом, когда все думали, что война заканчивается, она началась вновь. Полетели «Фау-2». Поначалу Дэвид ничего не понимал: ведь союзники уже высадились в Нормандии, и Франция была освобождена, так разве все не закончилось?.. Увы, в январе, феврале, марте новые, гораздо более страшные бомбы ударили по Лондону, а слышно их становилось только тогда, когда было уже слишком поздно. Вот когда Дэвиду стало по-настоящему страшно.

Мать совершенно выбилась из сил. Почти все ее время отнимала новорожденная девочка. Малышка появилась совершенно нежданно. Дэвид не ощущал с ней никакой связи. Ему было четырнадцать, почти пятнадцать; что общего с ним у этого мяукающего комочка, сгустка кожи и костей? Дэвид злился на мать за то, что́ она позволяла делать с собой отцу. Неужели не научилась больше не иметь детей?

В ночь, когда она погибла, они услышали свист «Фау-2», летящих к Шордичу и Сити. Звук был слышен, когда ракета летела не на тебя, но менее страшно не становилось. Это означало всего-навсего, что ты не услышишь свиста следующей ракеты, а тогда уже будет поздно. Дэвид бежал домой от «Испанских узников» – паба на той улице, где они жили. Возле паба торговал из-под полы апельсинами один мужчина. Приятель Дэвида отвлек продавца, однако Дэвида апельсины не интересовали. Он торчал возле паба, чтобы проследить за отцом – в каком тот будет настроении, когда отправится домой. Надо было успеть предупредить мать, надо было позаботиться о ней.

Когда Дэвид добежал до дома, в квартире этажом выше в очередной раз из-за чего-то ругались, а мать играла на рояле – вероятно, чтобы заглушить шум скандала. Она сидела такая невозмутимая, и локоны на тонкой шее закручивались вверх, а рядом в выдвижном ящике комода спала малышка, и ее крошечные ножки время от времени подрагивали. Дэвид подумал, что ей холодно. Одеяльце сползло на пол.

– Мама, – проговорил Дэвид. – Ты разве не слышала воздушную тревогу?

– Нет. Я пела, чтобы ее развеселить, – ответила мать, с улыбкой обернувшись. – Привет, мой милый мальчик. Наверное, нам стоит пойти в метро.

– Слишком поздно, мама, – сказал Дэвид, и злясь на мать, и гордясь ею.

Она играла на своем стареньком, пыльном, выкрашенном масляной краской рояле – в то время, когда вокруг рушился город.

– Да и отец возвращается, – добавил Дэвид. – Опять набрался.

Он запомнил ее лицо в этот момент.

– Ох, Дейви…

Они спрятались под роялем, потому что Дэвид был уверен, что времени добраться до убежища нет, но теперь он не мог понять – от бомб они прячутся или от отца. Спокойное дыхание матери, теплые руки, отбрасывающие пряди волос с его лба… Он до сих пор помнил прикосновение порезов на ее покрасневших, стертых чуть не до крови пальцев. Какой маленькой она всегда казалась ему, когда сворачивалась клубочком рядом с ним.

Десять жутких минут они сидели тихо, как мыши. Малышка молчала. И как раз тогда, когда безмолвие растянулось до невообразимости, девочка проснулась и начала плакать. И в то же самое мгновение раздался взрыв – кошмарная сила нанесла удар, будто сама планета треснула пополам. Рояль прогнулся под весом обвалившегося потолка. Дэвид почувствовал, как на него и младенца сверху легло теплое, тяжелое тело матери, а вокруг начал рушиться дом. Казалось, это продолжалось вечно и ничего более громкого, оглушительного на свете нет. Что-то очень тяжелое рухнуло сверху, девочка завизжала. В спину Дэвиду словно вонзилось сразу несколько ножей. Тело матери сильно давило на него, а на нее давило что-то еще, похожее на таран.

Все стало белым. Дэвид не помнил, как свернулся в комок – такой маленький, какой только можно себе представить. Мать всегда его этому учила; видимо, на этот раз получилось. Он лежал так до тех пор, пока не перестали падать бомбы и не утих шум, и тогда он краем глаза увидел небо, ставшее вместо черного серым. Дэвид невольно подумал, что обычно неба из их квартиры не видно; что-то изменилось.

Прошло время. От него пахло собственной мочой, и вряд ли он смог бы пошевелиться. Откуда-то доносились голоса, оклики. Дэвид медленно выполз из-под матери и еле сумел проморгаться – едкая пыль висела в воздухе и застилала глаза. У матери оторвало одну руку и бок; были видны ребра и рваные полосы мышц. Дэвид посмотрел на лицо матери, и его стошнило.

– Есть тут кто? Это квартира Эмили?

О сестренке он вспомнил только тогда, когда из-под тела матери послышался тоненький голосок. Вот она, крошка. Мать вытащила ее из выдвижного ящика стола, служившего колыбелькой. Ножки малышки все еще дрожали, она была покрыта толстым слоем пыли. Дэвид завернул ее в одеяло, осторожно поднял с пола и прижал к себе, как девочки прижимают кукол; он видел девочек с куклами в местах бомбежек. Ноги у него подкашивались, и все же он пошел в ту сторону, откуда доносились голоса. Он не мог сообразить, где дверь и куда он идет.

– Тут ребенок!.. Ой, сынок! Ты как? Слышишь меня?

– Это мальчишка Эмили. А где Том Дулан? – прозвучал другой голос. – Может, под обломками?

На краю непонятно чего Дэвид увидел дыру – увидел и понял, что это дверь подъезда. Он прополз в это отверстие, прижимая к себе сестренку. Свет был ярким, а его глаза еще щипало от пыли.

– Все хорошо, Кэсси, – сказал он крошечному свертку, в котором, как ему казалось, почти нет жизни, нет даже почти ничего человеческого. – Остались только мы с тобой. Но у нас все будет в порядке.

Он не возвращался туда с того дня, когда… Он хорошо знал, с какого именно дня. Это было пять лет назад, и теперь Дэвид гадал, работает ли она до сих пор за углом. Может быть, именно это и подтолкнуло его к подъему на холм. Надежда вновь ее увидеть.

Слегка прихрамывая, Дэвид добрался до «Испанских узников» и, поскольку делать больше было нечего, вошел в паб. И до войны, и во время нее это заведение было мрачным, но не таким, как сейчас. Тогда, по крайней мере, в пабе собирались компании – компании бедных, отчаявшихся и напуганных людей. Его мать иногда играла там на пианино, а он садился рядом с ней на длинную обшарпанную деревянную скамью и пел старые песни. Все приходили сюда даже притом, что уходили жутко пьяными и готовыми подраться. Просто все сюда ходили.