Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

Здесь я вынужденно познакомилась с зимой апатичной и равнодушной, которая, как вскоре выяснилось, могла начаться в октябре и продлиться до мая. Она не радовала бодрящими ясными и холодными днями, а испытывала влажностью, холодом и тусклым светом, которые иногда дополняли колючие дожди, а иногда – жгучие туманы, казалось, не исчезавшие никогда; вот и весь доступный местной атмосфере спектр. Небеса были затянуты толстым слоем плотных облаков, будто обнимавших крыши домов и заставлявших меня чувствовать себя так, словно весь город накрыт гигантским удушливым навесом. Но хуже всего оказалось настроение людей, то, как все ссорились в общественном транспорте и критиковали друг друга на улицах, то, как служащие ворчали, а официантки закатывали глаза.

Поэтому мои первые дни в Берлине были наполнены вполне естественной паникой: отчасти из-за страха, что я приняла, возможно, неверное решение, не располагая достаточной информацией, которому сопутствовал ужас от необходимости признать такую возможность, а отчасти – из-за культурного шока, проявлявшегося на многих уровнях. А потом, как раз когда я начала успокаиваться благодаря сложившемуся вокруг новому маленькому сообществу, вышло солнце. Сначала оно появлялось ненадолго: помню пять великолепных ясных дней в феврале – мы провели их на улице, хотя было еще холодно. Навес над «Эсперой» убрали, и мы кутались в куртки и пледы, а яркий свет опьянял нас настолько, что я даже не помню холода. Но только в середине апреля, когда я вернулась из Израиля, весна началась по-настоящему. Деревья, обрамлявшие островок посреди вечно бурлящей Солнечной аллеи, начали выпускать листья, цветочные магазины выставили на улицу горшки, балконы оделись цветами на подвесах, а на фасадах зданий вдруг ожили лозы винограда и плюща, и тогда мне стало ясно, какое преображение каждый год происходит с этим городом на пути к лету: словно он, как актер, меняет костюм перед новой сценой спектакля.

В месяцы, когда город постепенно возвращался к жизни, что-то вернулось к жизни и внутри меня. Не могу сказать, что к этому подтолкнуло конкретное событие: скорее имеет смысл говорить о сочетании факторов: я купила через сайт объявлений Kleinanzeige подержанный велосипед и начала выбираться на нем за пределы своего китса, то есть района. Вместе с друзьями я исследовала окрестности, парки и озера, а в июле, когда Исаак улетел на встречу с отцом (мы заранее обсудили условия нашего нового соглашения), мои приоритеты молодой матери-одиночки, занятой повседневными делами, временно сместились, и я смогла, как и остальные, почувствовать себя молодой женщиной в Берлине: юной, беззаботной, живущей в опьяняющем призрачном заблуждении, что лето будет длиться вечно. По вечерам мы собирались на Солнечной аллее у бара «Киндл Стубен», старого, по возрасту обшарпанного, но уютного, вокруг уличного столика: курящие затягивались сигаретами, и их дым плыл над нашими головами, и мы все разговаривали и разговаривали – до раннего утра, когда я садилась на велосипед, проезжала несколько кварталов до дома и погружалась в глубокий, лишенный сновидений сон, из которого вырывалась всегда быстро и неожиданно, около полудня. К тому моменту солнце уже проникало через плотные шторы и успевало нагреть комнату до далеко не комфортной температуры.

Дневные часы мы проводили возле «Эсперы», приходя в себя после ночи. Когда жара становилась слишком сильной, нас спасала тень могучих деревьев Трептов-парка, в которой мы прятались с парой книг и яблоками. Ранним вечером, когда моя квартира немного остывала, а свет тускнел, я садилась за огромный обеденный стол, принадлежавший, как и все в этом пристанище, которое должно было бы быть временным, арендодателю, – и писала. Мне не нужно было успевать к сроку, я не заключала никаких контрактов, не давала обещаний; никто не ждал эту рукопись – она предназначалась мне. Я словно опять экспериментировала с внутренним голосом, проверяя, достаточно ли он смел и сможет ли прорваться снова в новом для меня месте.

…

Третьего августа я влюбилась. Просто так, случайно, тут и рассказывать не о чем: все истории любви в целом одинаковы, обыденны и универсальны. Говорят, любовь – это когда ты проявляешься с лучшей стороны в обществе другого человека, но раньше у меня не было сторон, которые можно было проявлять: я скорее изображала кого-то, кто соответствовал ситуации и моему избраннику, надеясь через другого человека получить пусть и эфемерный, но дар проекции себя. Однако теперь я не только могла быть собой с кем-то еще: мне в принципе было кем быть.

В то Шпетзоммер, бабье лето, когда я влюбилась не только в человека, но и в город, жизнь и возможное будущее, я нашла наконец и собственную квартиру, адрес в Берлине, который мог стать постоянным, с моим именем в договоре и пустыми комнатами, где должны были появиться мои мебель, книги и картины. Эта находка казалась мне важным шагом в правильном направлении; к тому же только тогда я в полной мере поняла, насколько меня выводила из равновесия необходимость жить, почти самовольно поселившись среди чужих вещей, в чужом доме, арендованном другим человеком и сданном мне незаконно (об этом я узнала позже). Неудивительно, что переезд оттуда вызывал у меня невероятную радость. Упаковав свои немногочисленные пожитки в те же коробки, в которых они прибыли в Берлин, я перевезла их за несколько раз на одолженной машине. Друзья помогли мне перекрасить тошнотворно зеленые стены в передней спальне, и, когда они закончили, солнце, струящееся через огромные окна с двойными рамами, заиграло на свежем слое блестящей белой краски. Вся комната преобразилась, стала новой, чистой, светлой, и такой же я ощущала себя изнутри. Несколько дней спустя, впервые проснувшись в этой пустой белой комнате, я открыла глаза навстречу мягкому свету утра – и увидела крепкие ветки старого платана, растущего прямо за окном. Роскошные зеленые листья шевелились на ветру, и на мгновение я словно оказалась опять в своей детской спальне, под венгерским покрывалом: солнечные лучи пляшут на высоком белом потолке, снаружи похрустывает ствол гигантского платана, возвышающегося над «браунстоуном». А потом я разглядела за ветвями резные фасады старых довоенных домов на улице – и вернулась в «здесь и сейчас». Но и тогда, просто глядя на пляшущие ветки, я знала: это знак. Именно об этом я тосковала пять лет назад, стоя у окна маленькой темной квартирки на Манхэттене и разглядывая рожковое дерево во дворе. Уже тогда я знала: все не так, и это нужно исправить. И вот теперь передо мной расправил ветви раскидистый и пышный платан, и до меня, кажется, доносится через открытое окно его хрусткий смех, и как еще объяснить проделанный мной за эти годы путь и то, куда он привел меня, если не сверхъестественным вмешательством? То было первое проявление феномена, который в ближайший год раскроется мне в полной мере, феномена замкнувшегося круга, частей, собравшихся воедино, повествовательной структуры, сложившейся в идеальную композицию.

На седьмой год после переезда я потеряла язык. Я начала общаться на немецком, не говоря на нем в тот момент еще достаточно хорошо, но он все же смог стать способом взаимодействия и коммуникации. В результате, изредка обращаясь к английскому, я поняла: тот близкий к носителям уровень его, который у меня был, сейчас заметно просел. Я будто зависла между двумя языками, и это влияло на мои мысли и чувства, на то, как они обрабатываются и воспринимаются, сколько времени это занимает и сколько усилий требует. В это недолгое время языкового перехода я иногда с трудом понимала даже себя, пытаясь разобраться в запутанном словаре в собственной голове, мешанине местных слов и выражений.