Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман

Все было довольно прямолинейно: Цеха попросили подтвердить личность и персональные данные, сторона обвинения изложила факты, для дачи показаний был вызван свидетель, Александр М., который опознал татуировку и зафиксировал ее открытую демонстрацию. Следствие приглашало и других – сотрудников бассейна, например, – но они так и не явились. Александр, по понятным причинам расстроенный, рассказал, что случилось: он был шокирован полным отсутствием реакции общественности на татуировку и потому чувствовал себя обязанным хотя бы сфотографировать ее и сообщить персоналу. Только с третьего раза один из сотрудников согласился что-то предпринять.

Тут вмешался адвокат с протестом: во-первых, Цех покинул бассейн по собственному желанию, во-вторых, согласно немецким законам, свидетель совершил преступление, поскольку сделал снимок подзащитного и выложил в открытый доступ без его разрешения. Прокурор кивнул и усмехнулся.

– Я знаю законы, – насмешливо добавил он, а потом уточнил: – Вы отрицаете, что ваш подзащитный демонстрировал татуировку?

– Мой подзащитный подтверждает, что присутствовал в бассейне в тот день, был одет в соответствующий купальный костюм и рассматриваемая татуировка была видна.

Представление судья закончила списком предыдущих нарушений Цеха: телесные повреждения, распространение порочащих сведений, вождение без прав и попытка выдать себя за офицера полиции. Потом – рассмотрела подробнее штрафы, выписанные ему за все это. Я знала об обстоятельствах некоторых его прошлых судимостей, поскольку успела поинтересоваться его послужным списком. Однажды он закопал свастику перед концентрационным лагерем Заксенхаузен, в другой раз – незаконно пытался получить личные данные протестующих на антифашистской акции, а кроме того, добивался информации об адресах, где разместили беженцев.

Затем объявили перерыв, чтобы обвинение могло подготовить свое выступление. Прокурор должен был доказать, что татуировка Цеха – публичное оскорбление согласно закону о запрете фольксверхетцунг, подстрекательства, конкретно – той его части, которая четко описывала действия, выражающие одобрение, отрицание или минимизацию вреда, нанесенного нацизмом, и преступлений, совершенных при нем.

Я с нетерпением ждала выступления прокурора, но осталась крайне им разочарована. Его речь была напыщенной и эмоциональной, полной драматических пауз и театральных поворотов. «Вы попрали нашу конституцию! – обвинял он Цеха. – Попрали попытки тех, кто стремится ее защитить».

Дальше мы выслушали пламенную тираду, обращенную к немецкому народу, в которой прокурор просил порицать подобные провокации: «Протестовать против такого поведения должен не только закон, но и люди. Нельзя позволять таким провокациям оставаться безнаказанными, нужно осуждать все случаи оскорбительного поведения».

Когда судья после риторических рассуждений, которые, казалось, затянулись на часы, вынесла наконец решение, оно выглядело скорее как ее собственные выводы на основании анализа законов, а не реакция на только что озвученные доводы. Она приговорила Цеха к шести месяцам заключения условно, на основании обвинений в выражении поддержки нацистского режима и нарушении общественного порядка. Ни одного упоминания о том, что преступник был избранным представителем местного парламента. Этот вердикт означал для Цеха свободу и возможность и дальше жить как раньше, за исключением необходимости прикрывать свою татуировку. Если он снова продемонстрирует ее на публике, наказание будет приведено в исполнение, предупредила его судья прежде, чем завершить процесс. Марсель и его друзья тут же ушли, как будто школьников, сорвавших урок, отпустили наконец из кабинета директора. Весь суд показался мне не более чем рассмотрением дела школьного хулигана.

Я наблюдала за явно гордым собой прокурором, который давал интервью перед роем камер и микрофонов. Он отлично знал, что выступил с морализаторской речью, хорошо подходящей для СМИ. Адвокат Цеха, которого я встретила снаружи, отказался беседовать с немецкими журналистами, обвиняя их в попытках очернить своего клиента в публичном поле.

– Я не немка, – сказала я ему. – Я из Штатов.

– Вы еврейка? – спросил он.

Мое сердце снова глухо забилось об ребра, в горле пересохло, и я почувствовала, что проглочу окончания слов, если прямо сейчас заговорю.

– Меня вырастили выжившие в Освенциме.

– Что ж, в Штатах, из которых вы приехали, за все это вообще не наказывают.

– В Штатах, откуда я приехала, ни у кого и нет татуировок с изображением Освенцима, – парировала я, но тут же задумалась, действительно ли это так.

«Закон как мышца, – думала я на обратном пути. – Если ее не использовать, она атрофируется, но слишком большая нагрузка растянет ее или полностью разорвет. Нужно точное, выверенное напряжение, только тогда она станет сильнее. Мышца этого конкретного закона была выстроена в ответ на травму, и ее не использовали так долго, что теперь она может только дрожать при попытке поднять необходимый вес».

Помню, как во время одного из своих тайных визитов в библиотеку в детстве я наткнулась на книгу. Сначала я думала, что она художественная, но ближе к концу, когда героиню депортировали в концентрационный лагерь под названием Берген-Бельзен, я постепенно начала осознавать, что описана, возможно, правда. Я знала, где это место, я о нем слышала, потому что там была бабушка в то давнее, мифическое время – «до». До Америки, до Сатмара, до меня.

В день, когда я узнала об Анне Франк, я поняла: ужасы и унижения, о которых я читала, были правдой. А еще они случились с человеком, которого я знала и любила больше всего на свете. Наверное, я была слишком мала, потому что не справилась с этой информацией.

К моменту возвращения домой из библиотеки я уже давилась рыданиями. Естественно, бабушка быстро вышла из кухни, желая узнать, в чем дело. Она прошла за мной до комнаты, уверенная, что сможет исправить ситуацию, как могла исправить ее всегда. Вот только в этот раз все было иначе.

В конце концов я открыла дверь и во всем созналась: я прочитала запретную книгу, увидела ее и не смогла удержаться. Там рассказывалось о жизни, которая была у бабушки до того, как та стала моей Баби, и теперь, зная все это, я не понимала, как жить дальше, потому что это горе было слишком огромным и наверняка меня уничтожит. И теперь мне хотелось, чтобы бабушка рассказала мне, как уместить все это в голове, разложить информацию по полочкам в мозгу и продолжать нормально функционировать. Я была уверена, что и себе она сказала что-то подобное, ведь ей нужно было жить дальше. Но в тот раз бабушка не смогла предложить мне слова утешения. Вместо этого она побледнела и словно отшатнулась. Ее молчание было сильнее всего, с чем я сталкивалась прежде, как будто между нами пролегла трещина.

В груди у меня, чуть ниже горла, раздулся пузырь боли. Баби отвернула белое-белое лицо, и я знала, хотя никто не произнес этого вслух, что мы больше не заговорим на эту тему. Та боль оставит в моем горле шрам, и он будет болеть годами, ведь в тот день я, сама того не подозревая, приняла бабушкины страдания как свою личную ношу. Откуда мне было знать, что это типичный случай переноса, который длился уже целое поколение. Я знала только одно: я люблю эту женщину и потому должна забрать боль, которую она не могла даже осознать, а потом – нести эту ношу.