Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Толки по поводу приказа о князе Болгарском все продолжаются. Слышал суждения и против этой меры, которые не могу разделять. Суждения против исходят из мысли, что этим могут вызвать реакцию в пользу князя Болгарского со стороны всех тех держав, которые за него стоят прямо или косвенно. Эти державы могут теперь сказать России: вы уже его наказали сами, зачем же требовать его свержения. Я, признаюсь, этого мнения не разделяю. Князь Болгарский исключен из русской службы за преступления против Русского Государя, а свергнут он должен быть как нарушитель обязательств против Берлинского трактата!

Русские офицеры, вернувшиеся из Болгарии, появились сегодня на Невском проспекте. Многих озабочивает вопрос: подумали ли о русских нижних чинах в Болгарии; участь их там не завидна. Как бы на них не выместили болгарские мерзавцы своих чувств мщения относительно России. Очень жаль, что ничего об этом не печатается официального. Несомненно, что подумали об обеспечении судьбы всех русских в Болгарии, а между тем отсутствие сведений об этом дает всяким кривотолкам пищу.

Еще мысль в ответ критикующим меру исключения князя Болгарского из службы. Это весьма умный шаг, чтобы volens nolens[255] заставить все державы согласиться на требование России относительно удаления князя Болгарского. Если теперь найдутся державы, настаивающие на неприкосновенности князя Болгарского, невзирая на кару, ему нанесенную Русским Государем, то ясно будет, что такая с их стороны настойчивость уже получит характер прямо против Русского Государя направленной демонстрации.

Виделся сегодня с одним из вернувшихся из Болгарии офицеров, бывшим преображенцем Молоствовым. Он там командовал ротою. Подробности у меня записаны в Дневнике «Гражданина»[256]. Здесь записываю только в печать не подлежащее. Из его слов несомненно будто, что и в Болгарии, увы, плохо послужили интересам нашего правительства его дипломатические агенты; узнай они вовремя, предупреди они правительство вовремя, а узнать вовремя было не трудно 1) через умных лазутчиков, а 2) через болгар партии русской, – никакого переворота не могло бы быть по той простой причине, что русское правительство успело как раз вовремя принять меры к разрушению всей каравеловской интриги.

Но вот что еще важнее. Если, например, изумительно, что при князе Черногорском[257] по странной случайности русским агентом является грек, тогда как там именно так был бы полезен честный, теплый, умный и настоящий русский, то как оказывается, болгарский военный министр наш генерал [М. А.] Кантакузен явил себя настоящим греком относительно русского Государя. Они, русские офицеры, убеждены, что хотя Кантакузен божится и клянется, что он ничего про переворот не знал, он на самом деле все знал и играл все время двойную игру… Уже тот факт, что за несколько время до переворота от него поступило в полки секретное распоряжение не давать отпуска офицерам, является почти несомненным и уличающим доказательством. А главное, что внушает русским офицерам убеждение в двуличности Кантакузена, это его дружба с [П.] Каравеловым. Уже это одно – факт сам по себе весьма некрасивый, хотя, к сожалению, он в наших интеллигентных нравах: кому, как не бывшему начальнику штаба жандармских войск дружиться с предводителем нигилистов в Болгарии и врагов русского правительства?

От нечего делать Петербург сочиняет всевозможные слухи.

Прежде всего назначают [П. А.] Грессера, одни в Харьков на несуществующий генерал-губернат[орский] пост; другие – в Киев на место [А. Р.] Дрентельна, а последнего производят в попечители Цесаревича.

Это в одной области. В другой возвещают об уходе [Д. Н.] Набокова. В преемники прочат странные имена морского генер[ального] прокурора [К. Я.] Яневича, барона [А. П.] Николаи, а другие – [Н. А.] Манасеина и [Э. В.] Фриша.

Если в этих слухах факт ухода Набокова верен, то самым трудным вопросом является вопрос о его преемнике. Надо прежде всего найти человека, преданного идее Самодержавия. И в то же время не политикана, то есть человека без политической тенденции и политических страстишек.

Из называемых молвою двух приходится опасаться, это барона Николаи и Манасеина. Последний человек умный, но безмерно страстный и весьма демократического образа мыслей. С его назначением явилась бы ненависть к дворянству неизбежно в судебной области. О бароне Николаи и говорить нечего. Это человек умный, но головнинской партии. Есть прекрасный человек в судебном ведомстве, которого Бог весть почему менее ценят, чем других, далеко не стоящих его по честности и по опыту; к тому же это человек старых преданий, строгий и честный. Человек этот сенатор [М. Ф.] Гольтгоер. Это был бы надежный и хороший министр юстиции.

А не его, так я все-таки стоял бы на своем: уговорить К. П. Победон[осцева] принять Минист[ерство] юстиции, не оставляя Синода. Взял бы он себе для работы хорошего товарища по Минист[ерству] юстиции. А сам давал бы только тон и направление судебному ведомству, не оставляя благотворной деятельности своей по Синоду.

Еще ходит слух: будто [М. Х.] Рейтерн уходит, и на его место прочат графа [Д. А.] Толстого…

И еще слух, всех нелепее, тоже из Англ[ийского] клуба, что Делянова заступает на кресле министра нар[одного] просв[ещения] Катков.

Иной раз и умные люди делают промахи непростительные. Делянов и осторожный и преданный человек; а какую он неосторожность и необдуманность себе позволил. Узнаю от А. Майкова, глубоко тем смущенного, что Делянов дал проникнуть в молву и в публику так сказать одно слово, начертанное Государем на докладе, где излагалась инструкция для университетских экзамен[ов] по новому уставу, для юридических факультетов. Против слов: «Самодержавие есть источник всякой власти в России» и т. д. будто Государь отметил слово: «есть» и сбоку написал: «было» и несколько восклицательных знаков.

– Это – ужасно, ужасно, – воскликнул дрожащим голосом старик Майков, – что Государь это мог написать, потому что если Он это написал, значит Он это подумал, значит это крик его души, значит Он не верит в Свою силу, значит Он додумался, дошел, дострадался до этой роковой мысли, это ужасно, ужасно; но еще ужаснее то, что Делянов этому «было» дал огласку: если он порядочный человек и преданный человек, он должен был дождаться возвращения Государя из Дании и просить Его позволения эту бумагу с этим словом никому на свете не показывать или просить Государя стереть это слово! И что же? Если я узнал, так значит и другие узнали… Ведь это сорвавшееся с карандаша слово, если не дай Бог пройдет в сферы, где твердо верят в Самодержавие, или в сферы врагов его, может первых довести до уныния, до отчаяния, а вторым придать бодрость и силу.