Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

– А ведь как просто, взяли и сменили… сменили и назначили другого, и ничего не шелохнулось, – говорили сегодня у меня.

И действительно. Все почувствовали акт Царевой воли и Власти, и приняли его с удовольствием.

Да, с удовольствием, говорили у меня, именно с удовольствием. Ничто так не радует душевно, так сказать, теперь, как проявления Царского хотения… Они нужнее всего, нужны как воздух, как вода, словом, как стихии… Нынешняя апатия есть именно отражение жажды по Власти…

Тот же Конст[антин] Петров[ич Победоносцев], давно ли он сам, как бы дыша этим воздухом петербургской слякоти, говорил: «Да, сменить легко, а кого назначать, как бы хуже не было…» А ведь только пришел час Царского решения, взяли да сменили, да мало того, явились сейчас не один, а несколько хороших кандидатов на заместительство.

Как нарочно видел сегодня утром почти сумасшедшего от горя от морского ценза, капит[ана] второго ранга Воронова, командовавшего «Вел[икий] Кн[язь] Алексей» в охране[274]. Его исключили по цензу. Он рыдал, как ребенок. Ведь это севастополец, и раненый, ведь он служил в охране; отчего бы не поступить с ним помилостивее, хотя бы предупредив…

Притом, говорят моряки, охранная служба требует, чтобы как можно менее сменяли с ней и как можно менее назначали новых! Что бедный Воронов сопьется с горя, это несомненно.

Первое впечатление дня. Выхожу из спальни и в приемной гостиной застаю чиновника с листом бумаги.

– С неприятною бумагою, – говорит он мне, подавая копию с предостережения.

Я на особом листике должен был расписаться: «Первое предостережение получил такой-то».

– Много правды в этих статьях, – сказал мне чиновник, седой старичок, – одно жаль, что резко.

– Да, – ответил я, – и я жалею.

В утешение зато вечером приехал приятель [В. А.] Вилламов, обедавший у Бобрикова[275] и рассказывавший, как приехал туда [М. Г.] Лерхе, с № «Гражданина», и говорит: «Молодец “Гражданин”, джентлемен, сейчас видно; как он бранил [Д. Н.] Набокова; Набоков пал, посмотрите, как он про него написал, прелесть…»[276]

Действительно, утешился этим известием. Так редко в жизни приходится слышать слова ободрения, точно их нет на сердце у людей.

Этот эпизод у Бобрикова невольно припоминает мне другой, печальный, и глубоко печальный. Нынешним летом на пароходе в Арханг[ельской] губ. передавали мне, что в разговоре при Вел. Кн. Влад[имире] Ал[ександровиче] и с ним о газетах, когда кто-то упомянул о «Гражданине», Вел. Кн. сказал, что он не уважает эту газету.

Редко в жизни я испытал такое болезненно грустное впечатление! За что он меня оскорбил, что я ему сделал, не видев его в лицо более 10 лет, и зачем так оскорбительно отзываться о журнале, которому даже злейшие враги не могут отказать в уважении. Я не проходимец, я имя свое не загрязнил, я служу правде, как могу, как умею, за что же про единственный орган в Петербурге, который беззаветно предан интересам правды, порядка и Власти и неподкупен, из всех слов выбрать для отзыва об нем в устах Государева брата: «Я его не уважаю…» Ведь неуважать можно только бесчестное. Глубоко впечатленный, я написал теплое, сердечное письмо Вел. Князю, письмо упрека. Но, разумеется, он даже не прочел его вероятно.

Тайна чувств ко мне Влад[имира] Алекс[андровича] непостижима. Еще теперь звучат в ушах слова его, 20 лет [назад] сказанные, сказанные мне в лицо по поводу вечеров для нынешнего Государя: «Вы сбираете к себе людей, чтобы возбуждать Брата против Государя!..»

То же почти теперь!

Сегодня луч света озарил мой невеселый уголок. Получил ответные добрые строки от Государя. Спасибо Ему от всего сердца. Радуюсь, что Дневник мой интересует Государя, но, увы, вижу, что мысли мои мало имеют кредита в глазах Государя, не взирая на то, что решаюсь их высказывать только после тщательной проверки. Сегодня слышал у Дубасовых, что [И. А.] Шестаков, говоря обо мне по поводу статей о цензе, прибавил, что Государь даже сказал, что я будто и Его подвожу своими бестактностями. Разумеется, укол был прямо в сердце, а не около и не возле. Видит Бог, как я недоверчиво отношусь к самому себе, именно из опасения моих увлечений, и работаю над собою, но неужели значит ко мне применяется пословица: горбатого только могила исправит… Или, быть может, слова Государя относились к прошедшему… Теперь спрашиваю себя, чем могу подводить Государя, моего обожаемого благодетеля, из глубины своего уединения? Если статьями, то неужели, думаю я в унынии, в журнале моем хорошего не больше, чем промахов. И затем, разве уж я до такой степени грешу моими статьями, что приношу вред интересам Государя… Нет, думается мне… Может быть, Шестаков подчеркнул или оттенил слова Государя… Дай то Бог. А то неспокойно на душе. Мне все кажется, и более чем когда-либо, что нехорошо делают те, которые Государю прямо и прежде всего приносят жалобы на газетные промахи и ставят Его судьею их… А судить нельзя без впечатлений. Печать слишком низка, как уровень, как сфера, чтобы ее проступки могли Государя иметь личным судьею.

Писал сегодня Государю, чтобы 1) благодарить за радость, 2) назвать виновного автора статей о цензе и 3) просить милостивого внимания к прекрасной памятной книжке, изданной для воспитанников Моск[овской] военно-фельдшерской школы начальником этой школы, полковником Абдуловым.

Увы, боюсь и тут, что потерплю неудачу в моей мысли. А между тем, именно начала, проводимые в этой книжке, таковы, что им бы следовало быть везде руководительными педагогическими основами. За примерами, как педагогическая нравственность понимается в военных училищах различно, идти недалеко. В Николаевском кавалер[ийском] училище командует эскадроном полковник [В. И.] Карташевский: он лихой кавалерист, но как педагог он проводит самые жалкие и гнусные нравственные начала. Ни для кого не секрет, например, что у него шпионы во всей прислуге и даже иногда между юнкерами, по голосу молвы между самими воспитанниками. Он сам говорит юнкерам: у меня все дядьки подкуплены, вы заплатите ему рубль, а я – два, и все узнаю… И действительно, он все узнает, и на конференции[277] поведение воспитанника обсуждается и участь его карьеры решается по доносам дядек-солдат. А в книге Абдулова именно проводится, например, презрение к доносу в деле воспитания.