Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Центральным вопросом истории военного детства является вопрос о степени влияния войны на психику подраставшего поколения. А. А. Сальникова констатировала факт раннего «взросления» детей в 1914–1922 гг.[614] Однако указанные хронологические рамки «эпохи войн и революций» слишком широки. Очевидно, что они распадаются на три этапа (Первая мировая, революция и Гражданская война), в отношении каждого из которых уместно задуматься о степени влияния на детскую психику. Сальникова справедливо полагает, что «милитаризация» детства имела место и до 1914 г., а многократно усилилась в войну гражданскую. А. Б. Асташов считает возможным говорить о формировании именно в 1914–1916 гг. двух когорт нового поколения, которые были по-своему травмированы войной. Первая когорта 13–17-летних детей (1901–1906 гг. рождения) пошла по стопам отцов в годы Гражданской войны, отмечаясь явной склонностью к разного вида насилию: самовольным обыскам и реквизициям, злоупотреблению служебным мандатом, растратам вверенных казенных сумм, изнасилованию задержанных женщин, служебным подлогам и пр.; вторую когорту составили дети, родившиеся в 1905–1910 гг., на формирование личности которых большое влияние оказало отсутствие отцов и тяготы военного времени: «Усталые от потрясений детства и начала юности, эти люди мечтали о сытости, удобствах, спокойствии, в целом были склонны к консерватизму. Для этого сознания характерна установка не на изменение, а на сохранение существующих социальных отношений, вообще культивирование ценностей семьи, образования, достатка, патриотизма. Думается, что именно эти установки и стали основой поведения поколения, которое называют „сталинским“. Это поколение вышло на арену жизни, когда внесемейное влияние выполнило свою революционную роль по переделке нового человека»[615].

При всей обоснованности данной гипотезы представляется, что проблема воздействия экстремальных условий на детскую психику требует более тщательного исследования. В первую очередь необходимо учитывать особенности возрастной психологии, которые предполагают различные реакции детей на внешние раздражители. Те обстоятельства, которые могут травмировать взрослых, для детей могут проходить совершенно безболезненно. Ссылаясь на психологов и специалистов в области международного права, А. А. Сальникова обращает внимание, что наблюдаемые детьми военные действия как таковые не могут привести к серьезной психологической травме ребенка, если рядом с ним находится взрослый защитник, которому он полностью доверяет[616]. В психологии используется понятие зоны комфорта, которая для детей связана с семейным кругом. Пока зона комфорта ребенка не нарушена, что бы ни происходило за ее границами, какие бы тревожные сигналы внешний мир ни посылал, ребенок будет чувствовать себя в безопасности. Внешний мир не так реален для него, еще не дан ему в опыте, как мир семейного, внутреннего круга. И только процесс взросления заставляет ребенка пугаться внешнего мира за счет выстраивания более сложных причинно-следственных связей, осознания тесного взаимодействия малого и большого миров.

Война сильно сказывалась на жизни детей: в прифронтовой зоне особенно быстро росло количество сирот и беспризорников, тяжелым оказывалось положение семей с детьми, бежавших, эвакуированных или депортированных с театра военных действий. Их повседневная жизнь принимала экстремальные черты. В статье В. М. Левитского «Беспризорные дети и война» указывалось на то, что источником беспризорничества в годы войны стали солдатские семьи, в которых дети вынуждены были идти работать[617]. Юные труженики не выдерживали нагрузок, бросали работу и подавались в бега, из‐за страха физического наказания или морального осуждения не решаясь вернуться домой и признаться взрослым в том, что новые обязанности слишком тяжелы для них. Современники обращали внимание, что в крупных городах в первые месяцы войны возросло количество дел по малолетним преступникам[618].

Психолог и педагог М. М. Рубинштейн в 1915 г. в статье «Кризис семьи как органа воспитания» обращал внимание на то, как уход отцов на фронт вкупе с ухудшением материального положения провоцировал распад семейных уз и рост детской преступности: «При колоссальной дороговизне в городах, как и во всей современной жизни культурных стран, у огромной массы семейств уже нет возможности жить собственной семьей. Не говоря уже о том, что родители, а часто и дети рассеяны на весь день по фабрикам и заводам, мастерским и т. д., большинство живет в скверных сырых подвалах, где даже днем приходится сидеть при лампе; более того, — большинство не имеет возможности собственными силами нанимать отдельную комнату-квартиру и вынуждено делить ее на углы, которые сдаются, а это уже означает большой надрыв, а то и полное уничтожение семейной жизни: дети и родители не одни, между ними и рядом с ними становятся чужие и часто совершенно неподходящие люди»[619].

Анализируя детские реакции на внешние раздражители, необходимо также учитывать такую особенность детского восприятия, как сильная впечатлительность. Последняя формирует в детском сознании фобии, непонятные взрослым. Советский писатель В. Шефнер вспоминал, как в раннем детстве, пришедшемся на конец Первой мировой войны, революцию и Гражданскую войну, он испытал сильный страх при виде зонтика. При этом появившийся незадолго до этого гроб в прихожей оставил его полностью равнодушным. Причина заключалась в том, что зонтик вызывал ассоциацию со страшным образом летучей мыши, однажды увиденной в книжке, покойник же никаких ассоциативных цепочек не запускал[620]. Левитский обращал внимание на то, что, по признанию детей-беглецов, они оставляли фабрики из‐за страха перед машинами: железные, гремящие они вызывали ассоциации с чудовищами, хищными животными. Сознание ребенка не сразу примирялось с тем, что мертвая металлическая махина может двигаться, работать. «Я как увидел, что машина крутится, так и убежал», — признался один из беспризорников[621].

Дети, оказавшиеся в прифронтовой полосе, в местностях, по которым прошла война, а также ставшие «сынами полка», начали проявлять жестокость. А. Б. Асташов отмечает, что в районе театра военных действий (15-верстной полосы фронта) оказалось не менее 200 000 детей. Их психика и общее физическое состояние подверглись экстремальным испытаниям. Исследователь приводит примеры огрубения детских чувств, утраты ими эмпатии, а также проявления неприкрытого садизма: дети выкалывали глаза раненым австро-немецким солдатам и наблюдали за агонией жертв, с восторгом рассказывая затем об этом в своих воинских частях[622]. Современники, побывавшие на линии фронта, наблюдали, как местные дети играли с трупами убитых немцев и австрийцев, зимой втыкали их в сугроб и использовали как остов для лепки снежной бабы: «Я подошел ближе, заглянул в детские лица и ужаснулся. Я увидел их оживленными и радостными, и услышал смех… Значит — привыкли»[623]. Вместе с тем данные примеры показывают адаптацию ребенка к условиям агрессивной среды. Нет оснований утверждать, что безразличное отношение к смерти, трупам, свидетельствует о полученной психологической травме. Скорее верно обратное: веселье играющих с трупами детей свидетельствует о том, что вид смерти не стал травматическим опытом. Признаком психотравмы является психическое или неврологическое расстройство, усиливающееся при повторной встрече с ее источником, вследствие чего источник вызывает у больного чувство бессознательного страха. Отсутствие страха говорит об отсутствии психотравмы, вместе с тем не исключает травму моральную. Однако в этом случае разговор из области психологии следует перевести в область этики.