Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Брат писал почти без ошибок, изредка ставил запятую не в том месте, и всё. Сын научных работников, как могло быть иначе… Даже самая вредная учительница русского языка поставила бы ему за это письмо твёрдую четвёрку – в том, что касается грамотности. А вот за содержание лично я влепила бы пару.

Вспомнила тетради Таракановой – она даже с моего черновика не могла переписать сочинение, не наделав в нём ошибок. Понятно, что в браке люди редко меряются грамотностью, но что, если Димка однажды найдёт на кухне записку с просьбой купить «стеральный парашок»? Кстати, она же пишет ему в армию – неужели Димку не коробит от этих ошибок или он не видит их? Неужели он на самом деле любит Тараканову? А Тараканова – нашего Димку?

Тогда это означает, что любовь существует, хотя лично я в неё не верю. Никакой любви не было и нет. Люди очаровываются друг другом на какое-то время, а потом расходятся в разные стороны и делают вид, что ничего не случилось. Так было у нас с Ринатом. Я знала, что ему нравлюсь, – где-то в Ксеничкиных дневниках была такая фраза, что даже самая скромная девушка всегда знает, нравится она мужчине или нет. И Ринат мне нравился, скажу честно, пока не произошла вся эта история с Кудряшовым и прыжком из окна. Я тогда ещё подумала, что невозможно любить человека, если ты его не знаешь хорошенько, – но как же его узнать, пока не полюбишь?

А вот у Димки, похоже, нет никаких сомнений. Он любит Иру, он так решил, и точка. Точку, кстати, предлагается поставить мне – и на меня обрушится родительский гнев, как пишут в романах.

С каким удовольствием я бы сейчас писала роман – ну или хотя бы читала действительно интересную книгу! А вместо этого мне придётся выполнять просьбу брата, и я оттягиваю это до предела, сижу со своим дневником битый час, а потом буду читать Ксеничкин и только потом уж приду на кухню к папе и маме, чтобы объявить, «на чём ваш сын несчастный помешался».

Санкт-Петербург, октябрь 2017 г.

Ксана не любила ощущения пустых рук, как не любила и внезапной перемены планов. Нужно радоваться случайно выпавшей удаче – два свободных дня с частичной оплатой, а она подозревала судьбу в коварстве: если ей второй раз за год так повезло (одни швейцарские каникулы чего стоили!), значит, скоро предъявят счёт, а она ещё с прежними долгами не расплатилась…

«Что за привычка всё время ждать беды!» – сердилась Танечка, верившая в позитивное мышление и отзывчивость Вселенной. Ксана же общаться со Вселенной вот так, напрямую, не умела. От звёзд ей чаще всего доставались испытания, хотя она почти всегда успевала сгруппироваться – уже неплохо. Но если выпадал счастливый билет, Ксана искренне мучилась опасениями, что плата за него станет непомерной. Пока, впрочем, обходилось. Да, дома всё было плохо, но это «плохо» шло по разряду «как обычно». За столько лет можно привыкнуть…

Ксана вышла из метро на станции «Садовая» и теперь крутила головой, пытаясь понять, куда идти дальше. Петербург она знала неважно.

– Вы не подскажете, как пройти на улицу Римского-Корсакова? – спросила у какой-то пожилой дамы, и та, с достоинством поправив Ксану (Это не улица, а проспект!), махнула рукой направо.

Проспект был довольно тихим, погода – не по– балтийски благонравной, ходьба, как всегда, успокаивала. На отдалении увидела храм – воздушный, но в то же самое время крепко стоящий на земле (точно как Танечка). Никольский морской собор, вспомнила Ксана. Светло-голубые стены с белыми колоннами как будто наряжены в тельняшки…

С позитивным мышлением и прямой адресной рассылкой от Вселенной и обратно дела обстояли плохо, но вот в церковь Ксана время от времени ходила, ставила свечи святому Пантелеймону, исцелявшему душевные болезни, крестилась при входе и на выходе, вот, пожалуй, и всё. Воцерковиться по полной программе, как, например, Варя, она не сумела, но года через три после Катастрофы решилась на исповедь и причастие. Выбрала храм в другом районе, где их точно никто не знает, выяснила, когда начинается вечерняя служба, и пошла.

Тяжело тогда пришлось, прежде так не было – всегда оставалась какая-то надежда, слабенький свет, а тут вдруг даже его отменили. Выключили.

«Да просто молодость кончилась, – сказала мама. – Когда больше нет надежды, тогда она и заканчивается. Понимаешь, что уже ничего не сможешь изменить… Только смириться и катить свой крест дальше».

Конечно же, она имела в виду «нести крест», но Ксана не стала её поправлять. Мама была права. В тот год у Ксаны впервые появилось ощущение, будто перед носом у неё хлопнули дверью и теперь надо будет провести остаток дней в душном, смертельно надоевшем помещении, в тюрьме собственной жизни. Выполнять одну и ту же работу, видеть одних и тех же людей, всё тот же город. Ксана давала частные уроки, готовила к ЕГЭ, занималась техническим переводом – в основном для врачей из дорогих клиник, где закупали оборудование за рубежом и не очень понимали, как им пользоваться.

Мама много лет переживала уход отца, его смерть стала для неё страшным ударом. Зря она не пошла тогда на похороны, простилась бы, простила, может, и не мучилась бы так. А потом стало ещё хуже, ещё страшнее: Димкино самоубийство, Княжна, которая катилась в пропасть с упоением, как с ледяной горки, болезнь Андрюши, Катастрофа и Долг. Нет, думала Ксана, выходя из дома вечером, выбранным для исповеди, менять свою жизнь радикально могут только те счастливые люди, которые ни за кого в этом мире не отвечают. Нет у них старых, малых, больных и убогих, а есть лишь свобода, возможность вырвать из дневника исписанные страницы – и начать всё заново, с чистого листа. То, чего нет у неё, Ксаны. И уже никогда не будет.

Церковь, которую она выбрала, находилась на площади Обороны. Как только Ксана вышла из автобуса, начался свирепый ливень, да ещё и с ветром. В лужах плясали пузыри – крупные, как ожоги второй степени.

«Наверное, на службу никто не придёт», – мелькнуло в голове, пока открывала входную дверь. Однако в притворе стояли раскрытые зонты, в церкви было тепло, и прихожане уже заняли свои места. Батюшка служил один, без диакона, только какой-то мальчик в чёрном костюме, кажется, он называется алтарный служка, изредка помогал ему и сильно всё путал, это поняла даже Ксана. Батюшка ей понравился: немолодой, несуетливый и видно, что добрый.

Она не могла сосредоточиться на молитвах, слушала их как музыку и сама себя ругала, а сразу после этого ругала себя теперь уже за ругань… Тайком разглядывала прихожан – бабушки, старики, странные молодые люди и две женщины средних лет: одна очень толстая, в чёрном гипюровом платке. Ксана стояла рядом, поглядывая на толстуху, как в школе глядят на отличниц. Толстуха всё делала как надо: поклон, крестное знамение, отойти к стеночке, если батюшка идёт с кадилом. Ксана повторяла за ней все движения. Ну и какая из тебя исповедница, думала она, лучше уйти отсюда прямо сейчас!

Служба тем временем закончилась. Часть прихожан выстроилась в очередь, некоторые держали в руках листок с перечнем собственных грехов (ни дать ни взять список покупок в супермаркете). Вначале кланялись всем, сложив руки на груди: «Простите меня, люди добрые!», а потом уже шли со своим листком к батюшке, и тот, поправив очки, внимательно с греховным перечнем знакомился. У Ксаны списка не было, и она решила, что не будет всем кланяться – не из гордости, какая там гордость, а от смущения, что сделает что-то не так. Подслушивать чужие признания ей тоже совсем не хотелось, но храм был маленький, и она услышала отчётливые слова толстухи в чёрном гипюре: «Мужу изменяла».