Дезертирство в Красной армии в годы Гражданской войны (по материалам Северо-Запада России) - Константин Викторович Левшин

полевых работ: «Если не вернусь домой, кто снимет жатву с моей полосы?» Далее следуют те, кому не ясны цели этой войны, а также оставившие фронт «из трусости, из позорной трусости»[1113]. Мотивации, поставленные А. М. Коллонтай на первые места, универсальны. Мобилизации 1914 г. сопровождались тревогой за судьбы родных, «которых не кормили в Японскую войну и не давали им пособия»[1114]. В годы Первой мировой войны крестьяне Казанского уезда (Самарская губерния) объясняли свои выступления против мобилизации следующим образом: они «идут на войну, а дома у них остались неубранные поля и голодные жены и дети, что им надо денег, для того, чтобы не умерли с голоду семьи»[1115]. Понимание, что на государство надежды нет, что благополучие семьи зависит лишь от себя самого, укоренилось в крестьянском сознании. Фактор влияния времени года и, соответственно, того или иного этапа полевых работ в деревне на «демобилизационные» настроения устойчиво фиксировался. По данным негласного наблюдения за крестьянами Пензенской губернии, в апреле 1916 г., при призыве, отмечались массовые случаи высказываний недовольства, хотя те и «привыкли собирать людей на войну»[1116].

Часто родные письмами с описанием своего бедственного положения провоцировали красноармейца на побег. Дезертир «застревал» дома и продолжал свое падение. В июне 1919 г. ЦКД даже посчитала необходимым официально разрешить красноармейцам краткосрочные отпуска для выполнения хозяйственных работ, признав тем самым физическую невозможность удержать их в эти периоды в частях никакими средствами: как ни сопротивляйся, а те, кому нужно, уйдут непременно[1117]. Государству выгоднее, если они сделают это законным путем, не превратившись после вполне оправданной с точки зрения здравого смысла отлучки во врага, преступника. Увеличение дезертирства на Северо-Западе осенью 1920 г. в сводках ВЧК объяснялось именно прекращением отпусков[1118].

Один из наиболее распространенных типов дезертирства – «с пути следования», из эшелонов. Главной причиной этому видится недостаточная организованность транспортировки, ее тяжелые условия, стоянки на станциях «по суткам и более». По изящному выражению Н. Н. Мовчина, «эшелоны… таяли в дороге, и часто прибывал только командир эшелона со списком»[1119]. Командир не знал «своих» красноармейцев и наоборот, из-за чего наблюдение и борьба с побегами затруднялись. В результате дезертирство в дороге в 1919 г. достигало 15–30 % состава и более, а с середины мая по середину июля 1919 г. при переброске пополнения в 7-ю армию разбежалось 25 % красноармейцев[1120]. По этому показателю 7-я армия занимала не слишком почетное второе место, после совершенно катастрофических 38 % дезертировавших по пути в Белорусско-Литовскую армию. Из эшелонов, отправленных на фронт с территории Петроградского военного округа, утечка составила в июне 1919 г. 14,4 %, в июле – 13,3 %[1121]. Еще острее данная проблема проявлялась в холодное время года. Приказ РВСР от 6 ноября 1919 г. требовал принять все меры для снабжения вагонов печами вследствие значительного развития дезертирства из эшелонов[1122]. Ситуацию с питанием усложняло то, что на практике красноармейцы съедали все выданные продукты в первые же дни вне зависимости от общего времени движения до места назначения, и дальнейшая полуголодная дорога, естественно, только способствовала утечкам. Все, что могла сделать ЦКД, – это приказать в марте 1920 г. внимательнее следить за расходом продовольствия[1123].

Особенно высок был уровень бегства из партий бывших дезертиров по слабости воли, которых возвращали в армейские ряды. Дорога в армию оборачивалась самым коротким путем к рецидиву преступления. Циркуляр Политотдела РВСР содержал следующие требования к количеству политических работников в маршевых ротах из такого рода контингента: один «товарищ» приходился на партии менее 50 дезертиров, два – на 50–100 дезертиров и т. д.[1124] По пути следования к конвоированным должен был приставляться агитатор, «который во время следования ведет беседу с дезертирами объясняя им их проступки, стараясь внушить им необходимость борьбы за освобождение рабочего класса и неизбежность беспощадной борьбы с дезертирством»[1125].

Приказ РВСР № 303 от 10 февраля 1919 г. обязывал рассматривать как дезертиров всех следующих из района действующей армии без документов и умышленно оставивших эшелоны. Далее по обстоятельствам они или направлялись под конвоем в ближайший военкомат, или прикреплялись к следующему военному эшелону под ответственность начальника[1126]. Таким образом, следующий на фронт мог не единожды бежать и, даже будучи пойманным вновь, избавиться от документов, по которым можно было проследить его преступный путь, и, не понеся наказания, отправиться к месту следования. С августа 1919 г. перед отправкой маршевых рот из дезертиров им объявлялось, что за новый побег с пути следования единственным наказанием для них будет расстрел. По прибытии же на фронт с них слагалось «позорное имя дезертиров, дабы они убедились, что советская власть видит в них раскаявшихся преступников по темноте своей и дает… полную возможность делами загладить свою вину перед рабоче-крестьянской властью»[1127]. К концу 1919 г. судебные дела о задержках в пути следования, способствовавших дезертирству, были изъяты из ведения ГКД и переданы по распоряжению РВСР в железнодорожные трибуналы[1128].

Приведем вполне рядовые (и ценные именно своей обыденностью) данные из справки декабря 1919 г. по отправлениям из Островского и Опочецкого УВК в 1-й запасной полк, в Гжатск (соседняя Смоленская губ.): 10 декабря отправлены 355, а прибыли 266; 15-го отправлены 76, прибыли 37; 17-го отправлен 51, прибыли 40[1129]. Интересны показания красноармейца Островской караульной роты А. Васильева. По его словам, на 102 транспортируемых им дезертира приходилось лишь 5 конвоиров, включая его, «при движении тихом поезда даже один из товарищей команды выпрыгнул на ходу из поезда, по которому я стрелял, но выстрел был напрасный… Мною на ст<анции> Бологое было заявлено, что я сопровождаю команду дезертиров и отпускных по болезни и требовал отдельной теплушки, а то у меня люди разбегаются… Он (комендант ст<анции>) ответил: что „разбегаются и черт с ними“»[1130].

В конце 1919 г. народный комиссар путей сообщения подписал следующий циркуляр: «Прошу сделать по железным дорогам срочное распоряжение, чтобы требуемый подвижной состав для провоза дезертиров подавался без малейших задержек по первому требованию»[1131]. Недостаточное внимание станционного начальства к проезду дезертиров иногда оборачивалось другой крайностью. Перегибы в деле транспортировки дезертиров приводили к удивительным вещам: вагоны очищались от пассажиров и заполнялись дезертирами. Обыватели и красноармейцы были вынуждены ехать «на буферах» или задерживаться на станции на неопределенный период. Новгородская «Звезда» писала о том, как на станции Шимск (Новгородский уезд) «…распоясавшиеся дезертиры нахально кричат изгоняемым из вагона честным красноармейцам: „Дорогу товарищам дезертирам!“»[1132]. Другой, гораздо более распространенной практикой было рассеивание дезертиров по всему поезду вместе с пассажирами. Председатель Новгородской УКД, жалуясь на