Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

Дельфины плыли свободно, слегка поводя лобастыми головами и острыми кончиками носов. Если ослабевал ветер и лодьи уменьшали бег, то «большие рыбы» замедляли своё плавание; полнее надувались паруса — и возле плавников дельфинов сильнее начинала бугриться вода...

Долго-долго эта пара сопровождала лодью, но тут к Марко и Миладу подошёл Олесь и, перевалившись через борт, смачно сплюнул.

— Чем это вы тут забавляетесь? — спросил он.

Но видно стало, как после плевка морские животные замерли на миг, перевернулись на живот, нырнули в пучину и исчезли...

— Ну и орясина же ты, Олесь! — возмутился Милад.

— А чего я?! Подумаешь, плюнул...

— Дельфины дали понять, что ты оболтус... И показали спины!

— Да и хрен с ними! Делов-то... спины!

И «орясина» Олесь снова смачно плюнул за борт и пошёл устраиваться у кормы на деревянном настиле — дремать.

Утром, как сказал Селян, должны войти в Босфорский пролив. Было смешно наблюдать, как кормчий по солнцу сверялся с курсом: выходит из носового отгороженного от всех домика, задирает кверху бородёнку (она у него стала ещё меньше), вытягивает большой и указательный пальцы левой руки и, разведя их, измеряет расстояние от солнца до черты, разделяющей небо и море; а как появятся над головой звёзды, будет так же тыкать в них своей растопыркой и что-то шептать при этом, словно колдовать.

Марко знает: благодаря этому «колдовству» все лодьи придут вовремя и в нужное место.

«Эх, мне бы ходить по морям... Пусть даже по рекам... Только не в походы военные... А купцом бы ходить, как дядя Никита», — невольно думает Марко, не зная того, что когда-то и его родной дядя, выдалбливая с отцом из вяза лодку-однодерёвку, мечтал о том же. И стал купцом: не только по рекам на купеческом судне ходит, но и по морям-океанам...

Прошла ночь. Наступил ранний рассвет. Понт окутался плотным туманом. За бортом можно было разглядеть воду, если только низко опустить голову.

Но вот впереди показалась узкая полоска синего цвета, потом сия полоска странно округлилась и воронкой ушла вдаль. Теперь лодьи начали втягиваться в неё, словно в трубу; паруса обвисли, и в дело вступили гребцы.

Гребли они тяжело, казалось, лопасти погружались не в воду, а во что-то вязкое, студенистообразное, а тут ещё показались в конце воронки шестиконечные звёзды, похожие на иудейские. С одной стороны, они как бы зазывали, с другой — пугали своим багровым цветом; пусть бы язычникам померещились, скажем, кресты, хотя огненные распятия в конце туннеля тоже немыслимо страшны...

Вскоре, раздвигая сверху сплошную пелену, потянули свежие струи воздуха и сразу поменяли картину увиденного: береговые иудейские звёзды исчезли, да и сама воронка стала превращаться в открытое пространство, которое сбоку начали пронизывать острые изгибы молний.

И уже не одиночные струи воздуха пришли в движение, а подул настоящий крепкий ветер, он ещё плотнее притянул к щеглам обвисшие паруса.

Селян приказал снять их совсем, и вовремя, ибо новые порывы ветра рванули ещё сильнее, — могло случиться, что они перевернули бы судно с надутыми парусами.

Грести становилось всё труднее и труднее; весла под водой сгибались и давно бы сломались, если б не были хорошо закреплены в уключинах да ещё для надёжности не положены на кожу.

Волны с каждым разом вздувались круче и уже ходили валами. Всё больше крепнущий ветер срывал с них белую пену и стелил её неровными полосами.

Прошло какое-то время. Было видно, что солнце поднялось над морем, ибо его тусклые лучи пытались пробиться сквозь мрачные тучи то в одном месте, то в другом, но это им пока слабо удавалось.

Первым, как всегда, опасность почуял кормчий.

«Буря! Теперь ясно — она нас настигла... Если бы случилась в Золотом Роге, то мы меньше её боялись бы, а ведь мы ещё находимся в открытом море... — с беспокойством подумал Селян. — Надо будить всех!»

В первую очередь он послал за Диром, располагавшимся в надстройке на корме; после прошедшего на судне древлянина Умная совета князь перебрался на свою лодью и, не чувствуя приближающейся бури, мирно спал. Даже потряхивания судна его не тревожили, а лодья уже и поскрипывала... Быстрее всех это поскрипывание услышали те, кто лежал на настилах на открытом воздухе, подложив под голову щит и копьё.

Ещё перед тем, как возникнуть буре, зная, что на Константинополь идут лодьи русов, патриарх Игнатий, посетив адмирала Орифу, сказал ему:

— Снова Господь посылает нам испытание... Но Он не оставляет страждущих и раскаявшихся без своей помощи. Будем опять уповать на Его милосердие, воздадим хвалу Ему, а также Матери Иисуса Христа Деве Марии, в прошлый раз защитившей город от безумия варваров... И сегодня она прострит свои белые покрывала над грешной, но не безразличной ей паствой.

Никита еле сдерживался, чтобы не поморщиться от сих в общем-то правильных, благочестивых слов, но сейчас не они были нужны... Невольно пришлось сравнить нынешнего патриарха с Фотием, когда тот не только призывал Бога и Деву Марию к защите, но и помогал эпарху советом, где и как лучше укрепить город, высказывал дельные предположения о силе русов и возможности более действенного её одоления.

«Скажу Игнатию, чтобы готовил крестный ход...» — подумал адмирал.

И вот теперь, глядя с берега, как мрачные тучи с красными проблесками молний надвигаются на Босфор, Он действительно поверил в то, что Господь и Дева Мария стоят на стороне грешных, но не забывающих раскаиваться византийцев.

Они сегодня обязательно заполнят храмы и со слезами на глазах станут просить о защите. А эпарх тем временем должен срочно отдать приказ увести как можно быстрее стовосьмидесятивёсельные хеландии в закрытую от ветра гавань, иначе с ними случится беда. Да и арабские карабы следует переправить ближе к Пропонтиде: ясно, что русский флот в Золотой Рог уже не войдёт.

Известие, что русы снова идут на Константинополь, застало Климентину (дочь крымского жреца Родослава Мерцану) в то время, когда она хотела уехать из душной столицы в загородную виллу; уже были погружены в повозку необходимые вещи, и дети ждали, когда мать отдаст нужные распоряжения вознице, так как повозка со скарбом поедет раньше, чем отправится крытый возок.

Но и в этот день и на следующий они никуда не поехали; вещи снова внесли в дом и спрятали в кладовую.

— Мама, почему мы остались? — настойчиво спрашивал сын, которому шёл одиннадцатый год; девочке — десятый.

С того времени, когда Климентина объяснялась с Доброславом Клудом в патриаршей библиотеке по поводу предательства мужа, прошло семь лет, а со дня страшного и непонятного его убийства — шесть.

— Так надо, сынок, — только и могла ответить мать.

Поначалу ей даже в голову не приходило связать смерть мужа с Доброславом Клудом: ведь он пообещал ей не трогать Иктиноса (так звали Медного Быка). Сама бывшая язычница, она знала, что значит дать кому-нибудь слово. Оно священно! И вдруг его нарушить?! Такого не может быть никогда... Но не ведала Мерцана, получившая при крещении в день святого Климента имя Климентина, что мужчины настойчиво следуют зову предков, требующему отмщения за поруганную честь. А ведь муж Климентины Иктинос, ставший потом константинопольским регионархом, когда служил в Крыму в должности тиуна, за несколько золотых навёл хазар на крымских поселян, и те посекли всех и осквернили капище главного бога... Так уж вышло, что Доброслав дал слово не трогать бывшего тиуна. Но разве душа успокоится после всего, что произошло?! Нет, конечно!