Жена на продажу, таверна на сдачу - Константин Фрес

плеча он сбросил у входа пару сучковатых поленьев и зарычал — наверное, это приветствие у него такое. Или говорить он не умеет. Или разучился — с кем там особо болтать, в лесу-то.

Это был самый брутальный и самый грязный мужик, какого я видела! Видимо, угольщик. Его одежда была местами закопчена, а от войлочной шляпы несло гарью и дымом.

Ручищи его были огромны и волосаты.

На плече огромный топор.

Лицо пересечено огромным шрамом.

И до бровей заросло жесткой бородищей!

Лоб его был низкий, массивный, как у неандертальца. Об него разбивались любые вопросы и, конечно, неловко отскочившие от дерева топоры!

Он шумно протопал к столу, плюхнулся шумно на лавку и молча уставился на меня.

Но я расцвела, словно передо мной был мультимиллионер.

— Доброго утра, мастер…— тут я замешкалась, но Карл, спешно дохлебывающий свой суп, пришел мне на помощь.

— Бъёрн, — подсказал он мне, и я заулыбалась еще шире.

— Бъёрн, — повторила я. — Какое чудесное имя!

— Ы-ы-ы, — произнес Бъёрн, скаля в приветливой улыбке широкие, как пеньки, но редкие, как березы в сосняке, зубы.

Его шляпа, приподнятая мощными бровями, съехала со лба на затылок. А я увидела чистые голубые глаза угольщика. И неподдельный интерес в них.

— Чего пожелаете, Бъёрн?

— Ы!

— Как обычно, — перевел Карл, вылизывая миску. — Горяченькой похлебки перед работой.

Я тотчас метнулась к печи, на которой все еще побулькивал мой суп.

— Первая тарелка за поленья, — игриво произнесла я, наполняя миску едой и доливая в нее сливок. — Вторая за деньги.

— Ы, — равнодушно ответил Бъёрн, пожимая плечами.

Он не понял, к чему ему эта информация. Обычной порции варева Карла ему было достаточно, а за мои прелести и заигрывания он не готов был платить звонкой монетой.

— Характер выдержанный, нордический, — пробормотала я. — Скорее всего, женат…

Но ему, разумеется, я ничего такого не озвучила. А только мило улыбнулась.

— Приятного аппетита! — я сыпанула горкой сухарей ему в суп и поспешно отнесла миску ему.

У Бъёрна была своя ложка. Большая, вырезанная из дерева. И он обстоятельно облизал ее перед использованием со всех сторон.

Затем придвинул миску к себе, помешал ею порядком посветлевший от сливок суп, и принялся есть.

Но что-то пошло не так.

С каждым глотком его брови карабкались все выше и выше, сдвигая со взмокшего лба шляпу все дальше на затылок. Глаза его становились все шире и шире, а рука работала ложкой все чаще.

Звон ложки о миску был похож на галоп маленького пони.

— Что…— хрипло выдохнул он, наконец, в рекордно короткий срок управившись с похлебкой. — Что это такое?

О как. И говорить умеет.

— Как что? — притворно удивилась я. — Чечевичная похлебка!

— Еще! — решительно потребовал Бъёрн, утерев ручищей усы.

— За деньги, — мягко, но непреклонно напомнила я с вежливой улыбкой. — Два медяка!

Берн полез куда-то за пазуху и долго там копался. Затем вытянул на свет божий кошель, перетянутый шнурком, и из него ловко выкинул две монеты. Которые я с неменьшей ловкостью поймала.

Шумно ахнул Карл.

— Что же ты смотришь, Карл, — сладко проворковала я. — Угощай нашего гостя!

И с загадочной улыбкой уплыла на кухню.

Дверь снова открылась, и в таверну зашло сразу несколько посетителей. Вот так улов!

— Ы-ы-ы! — ту же завопил Бъёрн, спеша поделиться новостями. Он так махал руками, что вновь пришедшие подошли к нему с опаской.

Но все же осмелились.

Склонились к его тарелке, подозрительно нюхая варево.

Расторопный Карл уже тащил миски, и я, вылив сливки в котел, размешала их там как следует. А упаковку отправила в печь, в огонь.

— Первая миска за дрова, — повторила я, наполняя подставленную посуду похлебкой. — Вторая за деньги!

— Еще! — выкрикнул несдержанный Бъёрн, звонко прихлопнул ладонью по столу пару монет.

Я улыбнулась ему как можно более нежно и приветливо и перевела дух. Ну, слава богу! Папаша Якобс получит обратно свои поленья, да еще и денег сверх того.

Очумевший от радости Карл сгреб медяки и помчался наливать ему еще супа.

И только тут до меня дошло…

А ГДЕ Я ВЗЯЛА СЛИВКИ?!

***

Эта мысль окатила мои нервы кипятком.

А?!

Где я взяла сливки?!

Я рванула к печи, распахнула дверку в ее пылающее нутро…

Но там было лишь всепожирающее пламя, алые угли и рдеющая зола. Упаковка, если она и была, сгорела дотла.

На миг мне показалось, что голова моя отделяется от тела и кубарем катится в угол, а мир вращается перед глазами.

Я чуть в обморок не упала, понимая, что со мной произошло то, чего не могло произойти.

От волнения я присела прямо у печки. Спрятала пылающее лицо в ладонях.

Я как-то справилась с тем, что в голове у меня двоится, с тем, что я попала сюда из какого-то другого мира. Ну, или что у меня крыша поехала от горя — шутка ли, муж-игрок! Пустил по миру!

Я просто заставила себя об этом не думать. Чтобы окончательно не свихнуться.

В конце концов, это раздвоение личности можно объяснить сильным стрессом. Это всего лишь мысли, сны, галлюцинации, фантазии. Их нельзя пощупать!

А пакет с первосортными сливками — можно.

И попробовать с похлебкой тоже можно. Вон она, подбеленная ими, жирно блестит в мисках!

Но сливок не должно было быть в обшарпанном шкафчике папаши Якобса!

Немного успокоившись, я взяла себя в руки и попыталась восстановить в памяти события.

Итак, горячая похлебка в миске Карла дымится. Она жирная, насыщенного оранжево-красного цвета. Приятно и тонко пахнет вареным чесноком.

Я вспоминаю о сливках. Понимаю, что их в похлебке не хватает, и решают добавить.

Представляю себе упаковку. Белая такая, гладкая, с синим логотипом.

Сливки в ней густые и жирные. Сладковатые. Прохладные. Самые лучшие.

Если налить в кружку этих сливок и отрезать горбушку белого, свежего, хрустящего, еще теплого хлеба, то можно зык проглотить — так это вкусно.

Все это проносится в моей голове вихрем. Я думаю об этом автоматически. Иду к шкафчику, открываю старенькую, потемневшую от времени деревянную дверцу. И просто беру сливки.

Они стояли там, дожидаясь, когда их возьму.

Будто наколдованные.

— Что за чертовщина тут творится?!

Я снова подскочила, снова бросилась к шкафчику и с видом убийцы распахнула его хлипкие дверцы.

Разумеется, ничего этакого там