Хиппи - Пауло Коэльо

– А где моя девушка?! Что с моей девушкой??!

Он кричал все громче и пронзительней, надеясь, что этот крик долетит до нее. «Добрый» пытался утихомирить его – как видно, он еще не вполне озверел и оскотинился на своей работе.

Не трясись ты, уговаривал он Пауло, приди в себя, если не виноват, тебе нечего бояться, но нам придется проверить все, а потому ты останешься здесь на какое-то время. На какое именно, не сказал. Угостил Пауло сигаретой. Тот заметил, что все остальные вышли из комнаты, будто утратив к нему интерес. «Добрый» сказал:

– Дождись, когда за мной закроется дверь – и можешь снять с головы мешок. Услышишь стук – снова наденешь. Как только мы соберем все необходимые сведения, тебя отпустят.

– А моя девушка?! – выкрикнул Пауло.

Он не заслужил такого. Каким бы скверным сыном он ни был, как бы ни мучились с ним родители, но все же такого он не заслуживал. Он был ни в чем не виноват, но окажись у него сейчас в руке пистолет, перестрелял бы всех. Нет ничего ужасней наказания без вины.

– Да не бойся. Мы же не звери какие-то… Мы хотим всего лишь уничтожить тех, кто хочет погубить нашу страну.

«Добрый» вышел, хлопнула дверь, Пауло стянул с головы мешок и огляделся. Он сидел в звуконепроницаемой камере – вон тот порог, о который он споткнулся при входе. Справа было большое окно с матовым стеклом – через него, наверно, наблюдали за арестованным. В стене виднелись два-три отверстия, из одного торчало что-то, похожее на волос. Но следовало делать вид, будто его это нимало не трогает. Пауло оглядел свое окровавленное, исцарапанное тело, ощупал себя, убедившись, что руки и ноги целы: здешние люди умели бить и мучить, не оставляя следов, и, быть может, потому их напугала его реакция.

Он подумал, что они скорей всего свяжутся с Рио-де-Жанейро, узнают в клинике о его госпитализациях и электрошоковой терапии, потом проверят каждый его шаг – и его собственный, и девушки, чье иностранное гражданство может оказаться и спасением, и приговором, потому что она приехала из коммунистической страны.

Если они решат, что он солгал, его будут пытать беспрерывно на протяжении многих дней. Если поймут, что говорил правду, может быть, придут к выводу, что перед ними – мальчик из богатой семьи, хиппи, балующийся наркотиками, и отпустят его.

Он не сказал им ни слова неправды и теперь мог только надеяться, что они убедятся в этом как можно скорее.

Пауло не знал, сколько времени провел в этой комнате, где не было окон, а свет горел постоянно, и куда к нему лишь раз вошел фотограф из этого пыточного центра. Что это было – участок? Казарма? Фотограф велел ему снять с головы мешок, приблизил камеру вплотную к лицу – так, чтобы не было видно, что арестант гол – потом попросил повернуться в профиль, сделал снимки и удалился, не сказав больше ни слова.

И даже стуки в дверь никак не укладывались в схему, которая позволила бы установить распорядок – иногда обед приносили чуть ли не сразу после завтрака, а ужина приходилось ждать долго. Когда Пауло нужно было в уборную, он стучал в дверь, предварительно натянув на голову мешок: вероятно, охранники через матовое с одной стороны стекло видели это. Иногда он пытался поговорить с тем, кто выводил его, но ответом было только глухое молчание.

Он почти все время спал. Однажды днем (или ночью?) он решил применить свой навык медитации, чтобы сосредоточиться на чем-то возвышенном, и вспомнил, что Сан-Хуан де ла Крус говорил о потемках души, и что монахи-отшельники годами оставались в пещерах в пустыне или в Гималаях, и он может, последовав их примеру, использовать случившееся для самосовершенствования. Пауло подозревал, что на них с возлюбленной донес портье гостиницы, где они были единственными постояльцами, и часто мечтал, как освободится, придет и убьет его, а потом начинал думать, что наилучший способ служить Богу – простить предателя, ибо тот не ведал, что творил.

Но искусство прощения – трудное искусство: во всех своих странствиях он искал контакт со Вселенной, но это не значило – по крайней мере, в тот период жизни – что он соглашался терпеть тех, кто смеялся над его длинными волосами, спрашивал на улице, как давно он не мылся, уверял, что его разноцветная одежда свидетельствует, что он не уверен в своей ориентации, интересовался, много ли мужчин побывало в его постели, советовал бросить бродяжничество и наркотики, найти достойную работу, помочь стране выйти из кризиса.

Ненависть к несправедливости, жажда мести и невозможность прощения не позволяли ему сосредоточиться, и кровожадные мечты, – абсолютно, по его мнению, оправданные – прерывали медитацию. Известила ли полиция его семью?

Родители не знают, когда он намерен вернуться, а потому не удивляются столь долгому отсутствию. Родители во всем винили его возлюбленную, эту скучающую светскую бездельницу, старше его на одиннадцать лет, использующую его для удовлетворения таких желаний, в каких даже на исповеди не признаются, эту иностранку, чужачку, пожирательницу юнцов, которым еще не спутница жизни нужна, а приемная мать. Точно так же рассуждали все его друзья, все его враги, все, кто двигается вперед и никому не создает проблем, кто не заставляет свою семью ни пускаться в объяснения, ни стыдиться, что не сумел дать детям правильное воспитание. Сестра Пауло училась на инженерно-химическом факультете и считалась там одной из самых блестящих студенток, однако ее успехи не вызывали гордости у родителей – их гораздо больше заботило, как бы вернуть в мир нормальных людей сына.

И наконец, по прошествии какого-то срока, измерить который не представлялось возможным, Пауло начал думать, что заслуживает все, что с ним стряслось. Подобно кое-кому из друзей, которые вступили в вооруженную борьбу с режимом, отчетливо сознавая, чем это может кончиться, он расплачивался за все, что совершил в жизни – в этом ему виделось небесное воздаяние, а не земная кара. Он причинил людям столько горя, что вполне заслуживает того, чтобы валяться нагишом в камере, где на стене имеются три (он подсчитал) пулевых отверстия, чтобы искать в себе и не находить ни сил, ни духовного утешения и не слышать тот голос, который обратился бы к нему, как это было в Воротах Солнца.

И ему оставалось только одно – спать. С неизменной мыслью – вот он проснется, и этот кошмар прекратится. Но нет – он открывал глаза там же, на полу той же камеры. И каждый раз снилось, что самое скверное уже позади, но он снова и снова просыпался от стука в дверь весь в поту, в ужасе от того, что если его показания не подтвердились, его начнут пытать снова – и с новой силой.

Раздался стук в дверь. Пауло только что окончил ужин, но знал, что с тюремщиков станется принести ему завтрак, чтобы еще больше запутать и сбить с толку. Он натянул мешок на голову, услышал, как открывается дверь и как что-то швырнули на пол:

– Одевайся. И смотри не сдвинь мешок.

Этот голос принадлежал «доброму полицейскому» или, как он предпочитал мысленно называть его – «доброму палачу». Тот дождался, когда Пауло натянет на себя одежду и обуется, потом взял его за руку и сказал, чтобы не споткнулся о порог (арестант и без того вспоминал об этом всякий раз, как его выводили на оправку, но, вероятно, полицейский захотел проявить участие), а потом напомнил, что все шрамы у него на теле – от ран, которые он нанес себе сам.