Унесенные войной - Кристиан Синьол

— Я не могу видеть, как ты надрываешься, — отвечал Шарль.

— Новый учебный год начнется только в октябре, — не унимался Франсуа. — К тому времени самая тяжелая часть работы будет закончена и мне твоя помощь больше не понадобится.

Шарль еще раздумывал. Был конец апреля. В Пюльубьере не ощущали войны и лишений, которые уже начали появляться в больших городах. Семья Бартелеми всегда жила почти натуральным хозяйством, и их местность попала в свободную зону, отдаленную от бурь, бушевавших в мире. Но если в прошлом году Франсуа с Алоизой с радостью приняли весть о перемирии, ожидая скорого возвращения сыновей, то восемнадцатого июня они услышали по радио, как некто де Голль призывал к сопротивлению оккупантам. С тех пор они больше об этом ничего не слышали и надеялись, что маршал Петен выведет страну из пропасти, в которую она погрузилась.

Несмотря на то что в их высокогорных краях никто никогда не видел немецкой униформы, присутствие захватчиков на родной земле было невыносимо как для Шарля, так и для Франсуа. По радио всегда передавали только ту информацию, которая выставляла в выгодном свете правительство Виши, но Бартелеми поддерживали призывы к Национальной революции, которые выдвигал Петен, видевший в реституции родной земли приоритетное условие для восстановления страны на крепкой основе. Настроение же в городах, куда иногда выезжал Шарль, было довольно странным. Больше всего его беспокоила обязанность выезжать в молодежные лагеря, которые организовывались для поднятия боевого духа населения. К счастью, ему уже минуло двадцать лет и его пребывание в Пюльубьере в отсутствие Эдмона должно было рассматриваться властями как необходимость.

Шарлю очень хотелось, чтобы сбылась его мечта и он начал преподавать, но он все еще сомневался. Однажды днем, когда Одилия отправилась за покупками в Сен-Винсен, Луиза была в колледже в Усселе, а Франсуа управлялся на конюшне, Шарль остался с матерью на кухне. Алоиза сильно изменилась с тех пор, как Эдмон оказался в лагере. Шарлю было известно о том, что мать чуть не сошла с ума во время предыдущей войны. В доме все за нее сильно переживали, окружали заботой, ухаживали за ней, но она часто уходила в себя и как будто застывала. В такие моменты в ее взгляде светился странный беспокойный огонек, который вызывал грустные воспоминания.

В тот день Шарль остался с матерью, потому что был уверен: ее никогда нельзя оставлять одну. Именно по этой причине он не решался уехать — его пугали моменты отрешенности, когда мать уходила мыслями в иные миры, известные ей одной. От этих приступов спасали только разговоры, которые не давали ей уйти далеко. Слова сплетались в ниточку, связывавшую Алоизу с миром живых.

— А что ты об этом думаешь? — спросил Шарль, подойдя к матери.

Алоиза подняла на него красивые печальные глаза.

— О чем?

— О начале нового учебного года.

Алоиза ответила сразу, не раздумывая:

— Ты должен работать учителем, сынок. Ты так об этом мечтал, так этого хотел.

— А как же ты?

— А что я?

— Я не хочу оставлять тебя одну.

— Я не одна.

— Но ты все время думаешь об Эдмоне.

— Конечно, я о нем думаю. А как же иначе?

Шарль обнял ее за плечи и сказал:

— Он вернется.

Алоиза кивнула головой и грустно улыбнулась. Поскольку Шарль продолжал смотреть на нее с некоторой тревогой, она добавила:

— Думаю, мне будет легче, если я буду знать, что ты счастлив.

— Где же я могу быть счастлив, как не здесь, с вами?

— В школе.

Он опустил руки и спросил:

— Ты уверена?

— Совершенно.

Этот разговор помог ему принять решение, так же как и замечание Матильды, которое она сделала относительно их будущего во время воскресной встречи в Марсияке:

— Если в следующем году мы поженимся и будем просить устроить нас на двойную ставку, нужно, чтобы у тебя был годичный опыт работы. Иначе тебе ее не дадут.

Следующим утром Шарль отправился на поезде в Тюль, где подал заявление на должность учителя с нового учебного года.

Люси вышла из метро на углу авеню Суффрен и авеню Ля-Монт-Пике. Оттуда женщина отправилась на аллею Марсового поля, где села на ту самую скамеечку, с которой десять лет назад ее дочь убежала, едва завидев ее. Пока Люси ждала, она все вспоминала слова из письма Элизы и спрашивала себя, не сон ли это.

Она так мечтала об этом моменте, так страдала, вспоминая испуганный взгляд дочери, пытаясь понять, почему Элиза не приняла ее, что не могла поверить в возможность этой встречи.

Элизу она узнала сразу, как только та появилась на аллее. Было почти четыре часа. Элиза надела синее платье, а волосы перевязала золотистой лентой. Ее походку отличала стремительность, плечи были слегка наклонены вперед, в девушке чувствовалась некая сила и уверенность, которую она, несомненно, унаследовала от своего отца. Люси подняла было руку, чтобы привлечь внимание Элизы, но та ее уже заметила, направилась к матери, замедляя темп, и остановилась в двух шагах от нее.

Прилив чувств будто парализовал Элизу и не давал преодолеть то небольшое расстояние, которое оставалось между ними. Люси же не осмеливалась даже пошевелиться, словно прошлое все еще давило на нее и не было письма дочери, которое принесло ей столько радости. Элиза поцеловала мать, прижала к себе и долго не отпускала. Когда же они наконец оторвались друг от друга, Люси подумала: «Как же она похожа на своего отца». И действительно, густые волосы девушки подчеркивали матовую бледность лица, совсем как у Норбера Буассьера. На мгновение Люси закрыла глаза и покачнулась.

— Давай присядем, — сказала она, взяв дочь за руку.

Элиза прижалась к ней, и Люси внезапно почувствовала нежность и удивительную радость прикосновения, которых она была лишена столько лет. Они сели на скамейку, но ни одна из них не решалась промолвить хотя бы слово. Их тут же окружили голуби и пугливые воробьи.

— Наверное, мне нужно начать, — прошептала Элиза. — Я не знаю, поймешь ли ты меня… несмотря на то что произошло, я никогда не переставала думать о тебе.

Она вздохнула и, немного поразмыслив, продолжила:

— Они настроили меня против тебя, так что я перестала видеть правду. Особенно бабушка. Она умерла два года назад. Она убеждала меня, что ты отдала меня на воспитание нехорошим женщинам, что ты не заботилась обо мне и била. Я ничего этого не помнила, кроме грязной, очень грязной няньки, которая морила меня голодом.

— Да, я знаю, — выдохнула Люси. — Это было на улице Фобур-Пуассоньер. У меня не было другого выхода.

— А еще бабушка мне говорила, что ты живешь с немцем, врагом Франции, и что ты увезешь меня в Германию, и я ее больше не увижу. Она все повторяла, что ты нищенка. Бабушка заваливала меня подарками, потакая всем моим капризам. Я была ребенком и не могла противиться всему этому. Ты же понимаешь?