Воссоединение - Фред Ульман

притом не без зависти, как Бауэры шумно возились в саду, дети вместе с родителями. Я хорошо помню, как герр Бауэр раскачивал на садовых качелях одну из своих дочерей, все выше и выше, и ее белое платье и рыжие волосы напоминали горящую свечу, мелькавшую среди свежей весенней листвы на яблонях.

Однажды вечером, когда родителей не было дома, а служанка ушла по каким-то делам, их деревянный дом вспыхнул и сгорел так беспощадно стремительно, что к прибытию пожарных все трое детей уже были мертвы. Я не видел пожар, не слышал криков служанки и матери. Я узнал обо всем лишь на следующий день, когда увидел почерневшие стены, сожженные куклы и обугленные веревки бывших качелей, свисавшие, точно змеи, со сморщенного опаленного дерева.

Я был потрясен, как никогда прежде. Я слышал о землетрясениях, в которых гибли тысячи людей, о потоках горящей лавы, выжигавшей деревни, об океанах, поглощавших целые острова. Я читал о миллионе людей, утонувших в реке Хуанхэ, о двух миллионах, утонувших в Янцзы. Я знал, что в битве при Вердене погиб миллион солдат. Но это были всего лишь абстракции: цифры, статистика, информационные сводки. Ты не болеешь душой за отвлеченные миллионы.

Но этих трех детей я знал лично, я их видел своими глазами – тут все было иначе. Что они сделали, чем провинились? Чем их несчастные мать и отец заслужили такое ужасное наказание?

Мне представлялось, что этому есть всего два объяснения. Либо Бога не существует вообще, либо он существует – чудовищный, если всесильный, и совершенно бессмысленный, если все-таки не всесильный. Так я в одночасье утратил веру в благую разумную сущность, хранящую мироздание.

Все это я высказал моему другу, постоянно сбиваясь с мысли в страстном, отчаянном всплеске эмоций. Конрадин, воспитанный в строгой протестантской вере, не хотел признавать мои доводы, которые на тот момент казались мне единственно возможным логическим заключением: Бога нет, а если он есть, то его не заботит людская судьба, и, стало быть, он такой же бессмысленный и бесполезный, как любой языческий божок. Конрадин согласился, что случившееся ужасно и что у него нет этому объяснения. Но он упорно меня убеждал, что объяснение наверняка существует, просто мы еще слишком юные и неопытные, чтобы найти его самостоятельно. Подобные катастрофы случаются повсеместно, на протяжении тысячелетий, и люди гораздо мудрее нас – простые священнослужители и даже епископы и святые – размышляли об этом и нашли объяснение. И нам надо смиренно принять их верховную мудрость.

Я отвергал все его рассуждения, я с жаром доказывал, что мне не нужна никакая великая мудрость этих старых шарлатанов, потому что ничто, абсолютно ничто не объясняет и не оправдывает всемогущего Бога, который спокойно взирает с небес, как две маленькие девочки и один маленький мальчик сгорают заживо.

– Ты не видишь, как они горят? – кричал я в отчаянии. – Ты не слышишь их криков? И ты пытаешься оправдать этот ужас, потому что боишься жить без своего драгоценного Бога. Зачем мне такой Бог, зачем тебе такой Бог, совершенно безжалостный и бессильный?! Бог, сидящий на облачке и глядящий сквозь пальцы на холеру и малярию, на голод и войны?

Конрадин сказал, что у него самого нет никакого рационального объяснения, но решил спросить у своего пастора и через несколько дней пришел обнадеженный. Все, что я ему наговорил, суть излияния незрелого и неокрепшего школярского ума, и ему, Конрадину, было велено не слушать подобные богохульные речи. Пастор все ему разъяснил, в полной мере.

Но либо пастор объяснял недостаточно четко, либо сам Конрадин не понял объяснений: в его пересказе все это звучало уже совсем сбивчиво и туманно. Он много говорил о зле, о том, что зло необходимо, чтобы мы выше ценили добро, как нет красоты без уродства, так и без зла нет добра, но ему не удалось меня убедить, и наша дискуссия зашла в тупик.

Так совпало, что именно в это время я впервые прочел о световых годах, галактиках и туманностях, о звездах в тысячи раз больше нашего Солнца, о миллионах и миллиардах звезд, о планетах в тысячи раз крупнее Марса, Венеры, Юпитера или Сатурна. Впервые я очень отчетливо осознал, что я всего лишь пылинка в масштабах Вселенной и наша планета Земля – мелкий камушек на необъятном пляже, усыпанном миллионами таких же камней. Это открытие лишь укрепило мою убежденность, что Бога нет, – как бы он смог уделить внимание стольким небесным телам?! Размышления о бесконечной Вселенной вкупе с потрясением от гибели соседских детей сначала повергли меня в безысходное отчаяние, а потом разбудили во мне любопытство. Теперь главный вопрос бытия заключался не в том, что есть жизнь, а в том, как отдельному человеку распорядиться этой ничего не стоящей, но в то же время невероятно ценной жизнью. Как прожить свою жизнь? Для чего? Исключительно ради собственного блага? Ради блага всего человечества? Как максимально использовать свои, в сущности, ограниченные возможности?

Все это мы обсуждали почти ежедневно, неспешно гуляя по улицам Штутгарта, часто глядя на небо, на Бетельгейзе и Альдебаран, которые тоже глядели на нас с расстояния в миллионы световых лет своими сверкающими, льдисто-голубыми, насмешливыми змеиными глазами.

Мы обсуждали и много чего другого. У нас были и более приземленные интересы, и эти мирские вопросы казались гораздо важнее, чем неизбежная гибель Земли, до которой еще миллионы лет, и чем наша собственная смерть, чья перспектива казалась тогда еще более отдаленной. У нас было столько общих увлечений: книги, поэзия, приобщение к искусству, постимпрессионизм и экспрессионизм, драматический театр и опера.

И мы говорили о девушках. По сегодняшним стандартам подростковой акселерации наш подход был предельно наивен. Девушки представлялись нам некими высшими существами сказочной чистоты, которыми следовало восхищаться, как трубадуры восхищались прекрасными дамами, с трепетным рыцарским пылом и обожанием издалека.

У меня было мало знакомых девушек. Дома я изредка виделся с двумя молоденькими кузинами, совершенно унылыми отроковицами, ничуть не похожими на Андромеду или Антигону. Одну из них я запомнил лишь потому, что она постоянно объедалась шоколадными тортами, вторую – потому что в моем присутствии у нее, кажется, пропадал голос. Конрадину повезло больше. Он хотя бы знал девушек с волнующими именами: графиня фон Платов, баронесса фон Хенкель Доннерсмарк и даже Жанна де Монморанси, которая, как он признался мне по секрету, не раз ему снилась.

В школе о девушках не говорили. По крайней мере, такое впечатление складывалось у меня с Конрадином, хотя, возможно, мы просто не знали, что творится в среде одноклассников, потому что мы с ним, как и «бомонд», держались особняком. Но даже теперь, вспоминая то давнее время, я