Воссоединение - Фред Ульман

по-прежнему убежден, что большинство тогдашних мальчишек – даже те, кто любил похваляться своими амурными похождениями, – на самом деле побаивались девчонок. Тогда у нас еще не было телевидения, чтобы привнести сексуальное просвещение в каждый дом.

Я вовсе не сетую на упадок нынешних нравов, я лишь вспоминаю о нашей юношеской невинности как об одном из аспектов тогдашней мальчишеской жизни. Я просто перечисляю наши главные интересы, радости и печали, и волновавшие нас проблемы, чтобы было понятнее, чем мы жили, о чем мечтали и к чему стремились.

Все наши проблемы мы старались решать в одиночку, своими силами, без помощи взрослых. Нам даже в голову не приходило обратиться к родителям за советом. Мы были убеждены, что они существуют отдельно, в каком-то совсем другом мире, они нас не поймут и уж точно не воспримут всерьез. Мы с Конрадином почти и не говорили о наших родителях; они казались далекими, как космические туманности, слишком взрослыми, слишком консервативными, застывшими в своих давно сформированных убеждениях. Конрадин знал, что мой отец – врач, я знал, что его отец служил послом в Турции и Бразилии, а остальное нам было не очень-то интересно, чем, наверное, и объяснялось, почему мы с ним никогда не бывали друг у друга в гостях. Все наши дискуссии происходили во время прогулок по городу, или на лавочках в парке, или под арками зданий, когда надо было укрыться от дождя.

Но однажды, когда мы стояли перед моим домом, готовясь прощаться, мне вдруг пришло в голову, что Конрадин еще ни разу не видел мою комнату, мои книги, мои коллекции, и я выпалил на одном дыхании:

– Зайдешь ко мне в гости?

Он на секунду замялся – не ожидал приглашения, – но пошел следом за мной.

Глава 8

Дом моих родителей, скромная вилла из местного камня, с небольшим садом, яблоневым и вишневым, располагался в квартале, который тамошние жители называли штутгартскими Höhenlage[23]. В этом районе селилась зажиточная и богатая буржуазия одного из самых красивых и процветающих городов Германии – в окружении холмов и виноградников, в долине настолько узкой, что лишь немногие улицы пролегали по ровной земле; большинство улочек начинало взбираться по склонам холмов, сразу как только сворачиваешь с Кёнигштрассе, главной улицы Штутгарта. С холмов открывался чудесный вид: тысячи особняков, старые и новые Schloss[24], Stiftskirche[25], оперный театр, музеи и парки. Höhenrestaurants[26] были повсюду, с большими открытыми террасами, где жители Штутгарта предпочитали сидеть жаркими летними вечерами, попивая неккарские или рейнские вина и поглощая еду в неимоверных количествах: телятину с картофельным салатом, Schnitzel Holstein[27], Bodenseefelchen[28], форель из Шварцвальда, горячие кровяные колбаски с Sauerkraut[29], Rehrücken[30] с Preiselbeeren[31], турнедо под беарнским соусом и бог знает что там еще. И под конец – непременно десерты, огромный выбор тортов и пирожных со взбитыми сливками сверху. Если кто-то из едоков все-таки удосуживался оторваться от трапезы, он видел сады и лавровые деревья, а за ними – леса, растянувшиеся на многие километры, и Неккар, неспешно текущий мимо скал, виноградников и тополей, мимо замков и древних германских городов, к самому Гейдельбергу, Рейну и Северному морю. С наступлением темноты вид становился таким же волшебным, как если смотреть на Флоренцию из Фьезоле: все сверкает огнями, жаркий воздух напоен благоуханием жасмина и сирени, отовсюду доносятся голоса, песни и смех довольных горожан, сонных от переедания или, наоборот, возбужденных от выпитого вина.

Улицы изнемогавшего от жары города носили громкие имена, напоминавшие швабам об их богатом культурном наследии: Гёльдерлин, Шиллер, Мёрике, Уланд, Виланд, Гегель, Шеллинг, Давид Фридрих Штраус, Гессе, – укрепляя их убежденность, что за пределами Вюртемберга не существует достойной жизни и что никакие баварцы, саксонцы и уж тем более пруссаки не сравнятся со славными швабами. И эта гордость была обоснованной. В нашем городе с населением меньше полумиллиона были великолепная опера, прекрасные театры, замечательные музеи с богатейшими коллекциями – и более полная и интересная жизнь, чем в Манчестере или Бирмингеме, в Бордо или Тулузе. Штутгарт оставался столицей даже без короля, стоял в окружении маленьких процветающих городков и замков с такими названиями, как Сан-Суси и Монрепо; неподалеку располагались замки Гогенштауфен, Тек и Гогенцоллерн; и Шварцвальд, Черный лес, и Боденское озеро, и монастыри в Маульбронне и Бойроне, и барочные церкви в Цвифальтене, Нересхайме и Бирнау.

Глава 9

Из нашего дома виднелись только сады и рыжие черепичные крыши особняков, чьи владельцы, гораздо богаче нас, могли позволить себе роскошные виды из окон, но мой отец был настроен решительно и нисколько не сомневался, что когда-нибудь мы встанем вровень с патрицианскими семьями. А пока нам приходилось довольствоваться скромным домом с центральным отоплением, четырьмя спальнями, столовой, зимним садом и большой комнатой с отдельным входом, где папа принимал пациентов.

Моя комната располагалась на втором этаже, и я обставил ее в соответствии с собственным вкусом. На стенах висели немногочисленные репродукции: «Мальчик в красном жилете» Сезанна, несколько японских гравюр и «Подсолнухи» Ван Гога. Книги на полках: немецкая классика, Шиллер, Клейст, Гёте, Гёльдерлин, разумеется, «наше все» Уильям Шекспир, а также Рильке, Демель и Георге. Моя коллекция французских авторов включала Бодлера, Бальзака, Флобера и Стендаля; из русских – полные собрания сочинений Достоевского, Толстого и Гоголя. В углу, в застекленном шкафу, хранились мои коллекции: монеты, розово-красные кораллы, гелиотроп и агат, топаз, гранат, малахит, кусок лавы из Геркуланума, львиный клык, тигриный коготь, кусочек тюленьей кожи, древнеримская фибула, два осколка римского стекла (стянутые из музея), осколок римской черепицы с надписью LEG XI и коренной зуб слона.

Это был мой мир, в котором я чувствовал себя защищенным. Я был уверен, что он незыблем и вечен. Да, я не мог проследить свою родословную до времен Барбароссы – никто из евреев такого не сможет. Но я знал, что Шварцы жили в Штутгарте как минимум две сотни лет и, скорее всего, даже дольше. Однако доподлинно ничего не известно. Никаких записей не осталось. Неизвестно, откуда пришли мои предки в германские земли: из Киева или Вильнюса, Толедо или Вальядолида? В каких заброшенных безымянных могилах между Иерусалимом и Римом, Византией и Кёльном гниют ныне их кости? Можно ли с полной уверенностью утверждать, что наш род не древнее Хоэнфельсов? Не то чтобы меня волновали все эти вопросы. Они представлялись такими же неактуальными, как песни Давида царю Саулу. Тогда я знал только одно: это моя страна, мой дом, без начала и без конца, и быть евреем, по сути, не более примечательно, чем родиться черноволосым или рыжеволосым. В первую очередь мы были швабами, потом – немцами и только потом – евреями. Как еще я мог себя