Воссоединение - Фред Ульман

ощущать? Как еще мог себя ощущать мой отец? Или дед моего отца? Мы были не бедными Pollacken[32], спасавшимися от преследований царя. Разумеется, мы не могли и не стали бы отрицать свое «еврейское происхождение», точно так же как не стали бы отрицать, что мой дядя Генрих, которого мы не видели уже десять лет, был членом нашей семьи. Но это «еврейское происхождение» проявлялось лишь в том, что единожды в год, на День искупления, мама ходила в синагогу, а отец не курил и не ездил по городу. Не потому, что был строгим приверженцем иудаизма, а потому, что ему не хотелось задевать чувства верующих.

Я до сих пор помню яростную дискуссию между отцом и одним сионистом, который пришел собирать деньги для Израиля. Отец на дух не выносил сионизм. Сама идея казалась ему совершенно безумной. Заявлять права на Палестину по прошествии двух тысяч лет представлялось ему столь же нелепым, как если бы итальянцы вдруг заявили права на Германию на том основании, что когда-то она находилась под властью Древнего Рима. Это все приведет к бесконечному кровопролитию, и евреям придется сражаться с целым арабским миром. И что за дело ему, коренному штутгартцу, до Иерусалима?

Когда сионист упомянул Гитлера и спросил у отца, неужели его не страшит происходящее в стране, отец ответил:

– Ни в коей мере. Я знаю мою Германию. Это временная болезнь вроде кори. Все пройдет, как только поправится экономическая ситуация. Вы всерьез полагаете, что соотечественники Гёте и Шиллера, Канта и Бетховена купятся на эту чушь? Как вы смеете оскорблять память двенадцати тысяч евреев, отдавших жизнь за нашу страну? Für unsere Heimat?[33]

Когда тот сионист назвал папу «типичным ассимилянтом», папа гордо ответил:

– Да, я ассимилянт. А чем это плохо? Я здесь родился, я не мыслю себя без Германии. Я бы выступил за полную ассимиляцию евреев, если бы был абсолютно уверен, что она принесет пользу Германии, но у меня есть сомнения. Я убежден, что евреи, сохраняя свою автономию, выступают катализатором, обогащающим и удобряющим почву немецкой культуры, как это было всегда.

Тут сионист возмущенно вскочил. Его душа больше не вынесла. Он постучал указательным пальцем по лбу, выкрикнул: «Совсем meschugge[34]», собрал свои брошюрки и ретировался, продолжая стучать себя пальцем по лбу.

Я ни разу не видел отца, тихого, миролюбивого человека, в таком бешенстве. Для него тот сионист был предателем Германии, страны, за которую папа, дважды раненный в Первую мировую войну, без малейших сомнений сразился бы снова.

Глава 10

Я хорошо понимал (и до сих пор понимаю) отца. Как человек, живший в двадцатом веке, мог всерьез верить в дьявола и огненный ад? Или в злых духов? Зачем ему было менять Рейн и Мозель, Неккар и Майн на скудные воды реки Иордан? Нацизм представлялся ему временной кожной болезнью на здоровом теле, досадной экземой, которая запросто лечится парой уколов: пусть пациент соблюдает покой, и природа возьмет свое – все пройдет. С чего ему было тревожиться? Он был известным врачом, уважаемым и евреями, и неевреями. В день рождения, в сорок пять лет, его пришла поздравлять делегация видных гражданских чиновников во главе с мэром. Stuttgarter Zeitung[35] опубликовала его фотографию. Благодарные пациенты из неевреев спели ему Eine Kleine Nachtmusik[36]. И у него был надежный оберег. Железный крест первой степени, который висел на стене у него над кроватью вместе с его офицерской саблей и картиной с изображением дома Гёте в Веймаре.

Глава 11

Маме, женщине деятельной, никогда не сидевшей без дела, было недосуг размышлять о нацистах, коммунистах и всех прочих малоприятных личностях. Уж если у папы не было ни малейших сомнений в том, что он немец, то у нее и подавно. Ей просто не приходило в голову, что кто-то в здравом уме мог усомниться в ее праве жить и умереть в этой стране. Она родилась в Нюрнберге, где родился и ее отец, уважаемый в городе адвокат, и до сих пор говорила по-немецки с франконским акцентом (Gäbelche – вилочка, вместо Gäbele и Wägelche – вагончик, вместо Wägele). Раз в неделю мама встречалась с подругами, в основном женами врачей, банкиров и адвокатов: они ели домашние шоколадные торты mit Schlagsahne[37], пили нескончаемый кофе mit Schlagsahne и говорили о слугах, о семейных делах и спектаклях, которые посмотрели недавно. Раз в две недели она непременно ходила в оперу, раз в месяц – в драмтеатр. У нее почти не оставалось времени на чтение, но она периодически заходила ко мне в комнату, жадно рассматривала мои книги, брала с полки одну или две, смахивала с них пыль и возвращала на место. Потом спрашивала у меня, как дела в школе, на что я всегда отвечал недовольным голосом, что у меня все хорошо, и она уходила, забирая носки, которым требовалась починка, или туфли, нуждавшиеся в ремонте. Иногда она клала руку мне на плечо, нервно и как бы не очень уверенно, но это случалось все реже и реже. Видимо, она чувствовала мое внутреннее сопротивление даже столь малому проявлению материнской любви. Только когда я болел, я был рад ее обществу и с благодарностью сдавался на милость ее робкой нежности.

Глава 12

Я думаю, мои родители были красивой парой. Отец с его высоким лбом, седеющими волосами и аккуратно подстриженными усами был видным мужчиной и внешне настолько не походил на еврея, что однажды случайный попутчик в поезде, убежденный нацист из штурмового отряда, предложил ему вступить в национал-социалистическую партию. И даже я, сын своей матери, не мог не заметить, что мама, обычно скромно одетая и не гнавшаяся за модой, была очень красивой женщиной. Я никогда не забуду тот вечер, когда мама вошла ко мне в детскую, чтобы поцеловать перед сном. Мне тогда было лет шесть или семь. Она нарядилась для бала, и я даже не сразу ее узнал. Сначала мне показалось, что это какая-то незнакомая тетя. Я схватил ее за руку и не хотел отпускать. Я расплакался в голос, что ее очень расстроило. Не знаю, поняла она тогда или нет, что я плакал не потому, что капризничал или болел, а потому, что впервые увидел маму не в приложении ко мне (ее ребенку, которому, как мне казалось, она принадлежит безраздельно), а как совершенно отдельное, невероятно красивое существо, у которого есть своя жизнь, без меня.

Мы с Конрадином вошли к нам в дом,