Тобол. Много званых - Алексей Иванов

Новицкий встал и пошёл к Хомани. Девчонка, притулившаяся на нартах, смотрела на него со страхом, сжимаясь в ожидании брани или ударов. Новицкий присел на корточки, с изумлением вглядываясь в Хомани.

– Нэ бийся, дывчинка, – сказал он. – Тэбе ныхто нэ выжени з дому.

– Жить, где я? – робко переспросила Хомани, и лицо её посветлело.

– Так. Живэ, дэ ти хочешь. Ты ни в чому нэ винна.

Новицкий всё не мог насмотреться на Хомани. Молчит, не двигается – Аконя. Чуть слово скажет, чуть ресницы дрогнут – и уже не она. Как морок.

– У тэбэ е сэстра Аконя? – спросил он.

– Айкони? – вскинулась Хомани.

– Аконя, – кивнул Новицкий. Его вдруг взволновала возможность поговорить хоть с кем-то про Айкони, просто произносить её имя. – Вона живэ у Тоболэске. Добрэ живэ. Ие нэ обыжають. Вона помочниця в дому Сэмэна Рэмэза, архытэктона. Пэрэдати ие выд тэбэ поклон?

Хомани растерялась. Она не очень понимала по-русски, а этот человек с серьгой в ухе ещё и говорил слишком странно. Но он видел Айкони! И Айкони хорошо! Она, Хомани, всегда знала, что Айкони жива, чувствовала сестру на расстоянии – сестра где-то за огромными реками, среди каких-то бревенчатых домов и чужих людей… Но теперь Хомани поняла, куда судьба занесла Айкони, – а так легче сохранять связь, острее чувства!

– Дать… что? – переспросила Хомани.

– Поклон.

Хомани улыбнулась. Как можно передать поклон? Поклон – не вещь. Надо передавать вещь, которая помогает человеку жить! Хомани торопливо развязала на поясе узел и сняла с себя покрывало уламу. Это священное покрывало. Его сшивают из четырёх кусков ткани, и на каждом изображён Мир-Суснэ-Хум – Всадник, Объезжающий Землю. Всемогущий Всадник защитит Айкони от зла и напомнит ей о сестре, о тех зимах, когда они вместе сидели в холодном отцовском чуме у огня, одни на всём белом свете.

– Дай ей улама, – сказала Хомани, подавая покрывало.

В душе у неё словно повалились какие-то заборы, и она заплакала.

Новицкий нежно приобнял её за плечи и осторожно поцеловал – нет, не её: просто на этой девочке он попробовал, каково это – целовать Айкони?

– Дыво… – сам себе сказал он с удивлением и оторопью. – Така же ты, як вона, а лобызання душу не чипаэ…

Пантила в это время поправил дрова в костре и подвинулся к Филофею.

– Ты будешь нас крестить? – спросил он, глядя в огонь.

– Нет, Пантила, – подумав, ответил Филофей. – Не надо, пока плачут ваши женщины. Буду жив – вернусь следующим летом. Попробуем в третий раз. Великие реки текут медленно.

В обширной епанче багряного атласа, расшитой синей нитью по бортам и пяти гнёздам, Матвей Петрович казался просто великаном. Он неловко громоздился на маленькой лавочке возле топчана, на котором лежал бледный Филофей, укрытый одеялом. Свою шапку Матвей Петрович бросил на пол.

– Вот ведь как получилось, – вздыхал он. – Я-то думал, ты просто по Оби прокатишься – в силе и славе, как креститель, а ты чуть было не сгиб.

Матвей Петрович и вправду сочувствовал владыке и переживал за него.

– Не сгиб же, – слабо улыбнулся Филофей. – Лекарь сказал, крови много вышло, и это хорошо. Бог уберёг от огневицы. Но ходить пока не могу.

На обратном пути от Певлора владыка застудил рану на бедре, и она воспалилась. В Тобольске митрополит Иоанн поместил Филофея в покоях архиерейского дома, и лекарь отец Алфион вскрыл нарыв, а потом отпаивал и отпаривал Филофея травами. Теперь владыка потихоньку поправлялся.

На улице было тепло и ясно – бабье лето. Окошки архиерейского дома пока оставались открытыми, слюдяные оконницы не вставляли. По всему Софийскому двору монахи насадили молодых берёзок, и в проёме окна плескалось золото, а потому в полутёмных покоях свет казался златотканым. Оклады на образах и нимбы святых сияли сдержанно, мощно и слаженно.

– И всё же скажи, кто и где на тебя напал, – мягко настаивал Гагарин.

– Не надо, Матвей Петрович, – ответил Филофей. – Я их простил.

Митрополит Иоанн сидел в кресле у окна за спиной Матвея Петровича. При князе его угнетал усталый страх. Огромный Гагарин был как медведь: вот сейчас он добродушно пляшет вокруг цыгана и берёт с ладони морковь, но в любой миг может оборвать цепь, наброситься, раздавить и растерзать.

– А как же око за око? – Гагарин смотрел с хитрецой и подначкой.

Филофей отвёл взгляд. Всё как обычно. Когда хотят вершить неправую месть, всегда вспоминают «око за око». Но ведь в Писании говорится не о том, что надо мстить. Говорится, что за выбитое око врагу выбивают одно око, а не оба. За один зуб выбивают один зуб, а не всю челюсть. Но людской счёт всегда с лихвой, а по божьему счёту остяки Певлора уже заплатили своё.

– Если всегда око за око – весь мир сделаем слепым, – сказал Филофей.

Гагарин с укором покачал головой, словно не ожидал такого от владыки.

– Не мне учить тебя, отче, но так негоже. Остяки ведь не на какого-то бродягу напали, а на бывшего сибирского митрополита, – Матвей Петрович заботливо подоткнул Филофею одеяло. – И ты к ним не за морошкой приехал. Ты выполнял наказ государя. Такое нельзя спускать с рук.

Матвей Петрович не гневался на остяков, не испытывал к ним ненависти или злобы. Но виновных требовалось наказать, иначе он тут не властелин.

– Они как дети, – Филофей ещё надеялся, что эта ложь остановит князя.

– Может, в вере они как дети, но в жизни они знают, что казённых людей трогать нельзя. Ведают, что творят. Верно говорю, отче Иоанн?

Матвей Петрович оглянулся на митрополита. Иоанн вновь ощутил на своей шее неподъёмную и неумолимую руку державы.

– Верно, – принуждённо произнёс он.

Филофей вздохнул и отвернулся к стене.

– Не скажу, Матвей Петрович. Не обессудь.

– Упрям же ты, – вроде бы смирился Гагарин. – Ладно, выздоравливай.

На крыльце архиерейского дома Матвея Петровича ждал Дитмер.

– Из булата старик откован, – с уважением сказал Гагарин и хлопнул шапкой о перила. – Молчит. Покрывает инородцев. Найди мне, Ефимка, тех служилых, которые с ним там были, и допроси. Потом к Чередову пойдём.

Шила в мешке не утаишь, и уже вечером к Дитмеру явились Кирьян Кондауров и Кондрат Шигонин. Наутро Гагарин отправился к Чередову.

Полковник Васька Чередов возглавлял Тобольский полк служилых людей – главную разъездную военную силу Сибири. Служилые несли дозоры на границе со степью, ходили в военные походы, усмиряли мятежи, собирали подати, сопровождали купеческие караваны и воеводские обозы с пушниной и казной. Верстали в службу всех, кто хотел: и русских, и татар, а часто и ссыльных немцев, хохлов и литвинов. Служилые исполняли указы воеводы; раз в год они получали жалованье деньгами, хлебом и овсом, ещё им давали покосы и пашенные угодья. Но не меньший прибыток эти добры молодцы имели со своей службы, когда пихали за пазуху то, что урвали от инородцев и мужиков-лапотников, или то, что добывали в схватках со степняками.