Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

Пока что он не совсем еще представлял, каким образом можно совершить столь желанную ему трансформацию. Сам язык его мыслей мешал постижению проблемы: в к’сане не было слов для той очистительной искупительной революции, танцевавшей в уме Хлавина Китхери. Битва, баталия, борьба – да; воин, поединщик, дуэлянт, противник, враг – лексикон к’сана был переполнен такими лексемами. В нем также имелись слова для восстания и бунта, однако они подразумевали поступки неблагочестивые, а не политические волнения.

«Сохраа, – думал Хлавин Китхери. – Сохраа».

На поэтический слух слово это звучало очаровательно – напоминая дыхание ветра в жаркий и безветренный день, шепчущее о скором дожде. И все же почти все слова, основанные на сохраа, связаны с несчастьями, с деградацией и дегенерацией.

Корень этого слова означал перемену, и он часто слышал его в эти дни – от военных, отозванных из инспекционных обходов внешних провинций, от бюрократов, рассчитывающих на преференции от новой власти, от податной мелкой знати, явившейся, чтобы присягнуть в верности, от персонала иностранного посольства, оценивающего новое проявление силы Инброкара. Правящие касты Ракхата неосознанно ощущали себя утратившими прежнюю ценность, и несомый ветром смрад перемен смущал их, однако было опасно указывать, что общество в высшей степени дестабилизировала именно поэзия Хлавина Китхери. Безопаснее было винить подрывное воздействие из-за рубежа, повлиявшее на простодушных селян руна, населявших побережье Масна’а Тафа’и. Кампания по очистке восставших деревень происходила, как обычно бывает на юге, порочным, неэффективным и недостаточным образом. Тревога размывала основы общества жана’ата, как беспокойная подземная река, напевавшая: сохраа, сохраа, сохраа.

Теперь Китхери выжидал, ибо погоня может спугнуть добычу.

Когда внимание собравшейся в посольстве праздничной толпы переместилось к банкетному столу, он сумел продвинуться к большой центральной вентиляционной башне – полому столпу совершенно неизящных пропорций, заслонки которой были заменены декоративными решетками, слегка, но все же заметно понизившими способность колонны направлять воздух в главный двор посольства. Каменная кладка практически не имела швов.

Собственное волнение не удивило Хлавина; будущее оставалось неопределенным. «Он поет архитектурному сооружению!» – скажут окружающие в том случае, если кто-то заметит его, и он шел на риск, так как мог разрушить плоды всей кропотливой работы последнего сезона, заново пробудив слух о своем безумии. И все же, подумал он. И запел, негромко, но звучно и чисто, о рожденной ночью куколке-хризолиде, скрывающейся в прохладе, но наконец согретой солнцами; o Хаосе, явившемся плясать в дневном свете; o вуалях, разделенных дыханием жаркого дневного ветра; o Славе, пылающей под лучами светил.

В просторном зале, переполненном разговорами и звуками еды, ничего не изменилось. Припав беспечным плечом к прохладному и полированному камню столпа, возле резной решетки, за которой пряталось ее логово, он спросил:

– И что же, слушая, слышит моя госпожа Суукмель?

– Сохраа, – явился ответ, тихий, как ветерок, предвещающий дождь. – Сохраа, сохраа, сохраа.

Для начала он послал ей драгоценные камни непревзойденного блеска и чистоты, отрезы ткани, тяжелой от золотой нити, браслеты и кольца для ее ног, мелкие серебряные украшения для когтей. А еще бронзовые колокольчики необычайной длины, гудящие так низко, что услышать их можно разве что сердцем, и сладостные звоном бубенцы для наголовной повязки. Шелковые занавесы с украшенными самоцветами вышивками, тонкой работы эмалевые шкатулки. Благовония, приносившие горы, равнины и море в ее палаты.

И все это было отвергнуто – возвращено нетронутым.

A еще искусных прядильщиц руна, равных которым не было на всем континенте.

Великолепную повариху, чьи паштеты и рулеты обладали непревзойденным вкусом и нежностью. Массажистку, рассказчиков, акробатов. Всех пригласили в палаты госпожи. Со всеми поговорили с любезностью и интересом – и всех отправили назад с вежливым отказом. A потом всех тщательно опросил Хлавин Китхери, когда они вернулись в его дворец.

Затем Высочайший послал в дар одно хрупкое яйцо горной уны, в гнезде из благоуханного мха. Затем метеорит, спустившийся в огне из области солнц, и простой хрустальный флакон с длинной палочкой янтарного син’амон из краев, находящихся за этими солнцами. Один совершенный цветок к’на. Семейную парочку крошечных хлори’ай, чья вдохновенная брачная песнь стала мелодией старейшего из закатных гимнов Мала Нжера. Отказ получили и эти дары – за исключением хлори’ай, которыми Суукмель любовалась целый вечер, очарованная их красотой. Утром она собственной рукой открыла их клетку и выпустила на свободу.

На следующий день Таксайу явилась к воротам двора Китхери и объявила привратнику, что хочет предстать пред ликом Высочайшего. К изумлению пришедшей в ужас дворни, Хлавин Китхери распорядился, чтобы девицу-руна впустили в названные врата и со всякой любезностью препроводили в его покои.

– Моя госпожа Суукмель пожелала, чтобы смиреннейшая эта в бесхитростности своей сказала благороднейшему и Высочайшему следующие слова, – произнесла Таксайу, однако смиреннейшая сия стояла перед правителем Инброкара вместо своей госпожи в спокойствии и с достоинством. –  Моя госпожа Суукмель спрашивает Высочайшего: «Неужели я малое дитя, которое можно соблазнить подарками?»

При этих словах взгляд небесных фиалковых глаз обрел фокус, однако Таксайу не опустила уши.

– Он не убьет тебя, – уверила ее Суукмель. – Он хочет того, чего не может взять, – того, что может быть дано только свободно, и никак иначе.

Ибо, если Хлавин Китхери пожелал бы только наследственной линии Суукмель, он мог бы без всякого труда устроить смерть ее мужа. Он мог бы взять ее силой и родить от нее детей, даже в том случае, если бы это означало войну с Мала Нжером. A посему дама Суукмель заключила, Китхери желает от Суукмель Схирот у Ваадаи не наследственную линию, но ее саму.

Воспользовавшись мгновением, Таксайу продолжила:

– Моя госпожа спрашивает: «Что мог бы совершить человек, союзниками которого являются силы любви и верности?» Куда больше, полагает моя госпожа, чем одинокие в мире люди, отцы которых являются препятствиями для них, а братья – соперниками, чьи сыновья мечтают только об их смерти; чьи сестры и дочери служат платой за покупку верности нижестоящих, для приобретения ранга или умиротворения врагов. – Она умолкла. – Моя госпожа спрашивает: продолжать ли мне?

Высочайший негромко вздохнул, после чего поднял подбородок.

– Тогда моя госпожа Суукмель советует Высочайшему: во‑первых, да примет он мудрость и искусство от тех, кто обладает мудростью и мастерством, но особенно от тех, кто не приспособлен к положению своих предков, ибо в таких персонах Высочайший может пробудить такую же верность, какую моя госпожа Суукмель по своей свободной воле отдает своему доброму мужу, который предоставил ей столько свободы, сколько может пожелать женщина, знающая, что такое добродетель и честь. Еще она советует: да возобновит Высочайший обычай ранних Высочайших Инброкара, древний, как древнейшие из песен, и возьмет себе