Маленький содом - Георгий Стаматов

вдруг затосковала о Софии, о своих любимых уголках и сотрапезниках.

   —  Как можно жить в такой глуши? — вырвалось у нее.

   —  А чем лучше София? Там больше людей, зданий, но ведь и там нет настоящей жизни, нет своей, близкой, интимной, чистой, задушевной среды.

   —  Слишком много прилагательных, мне трудно возразить на все. В Софии каждый может жить по-своему. Это главное.

   —  Что значит жить по-своему? Проводить время в кабаре? В кабаках? В ресторанах? Разве это жизнь? А есть у вашей Софии душа, сердце? Я жил в России; там не только в больших городах, но и в самых захолустных каждый человек — и общительный и любящий уединение — всегда найдет такой уголок, в котором будет чувствовать себя как дома.

   —  Я уже наслышана о том, что русские женщины живут не так, как мы,— с улыбкой проговорила Лида.

   —  Не надо толковать превратно мои слова. Вы не знаете русских, особенно русских женщин, хотя читали Толстого и Тургенева.

   —  Писатели многое выдумывают. Вот, например, прочитала я «Накануне», и мне показалось, что Елена, а может быть, даже и сам Инсаров выдуманы Тургеневым.

   —  Допустим. А что бы вы сказали, если бы такую героиню, как Елена, создал болгарский писатель? Неужели вы рассмеялись бы ему в лицо? Вы — женщина-болгарка?

   —  Разве мы так уж плохи? И виноваты ли мы? Не забудьте: Елена встретила своего Инсарова. А кто из нас,

болгарок, не желал бы подобной встречи? Но где он, этот Инсаров? Нет таких среди болгар. В России Инсаровы встречались, хотя болгар там была лишь горсточка, а тут, на родине,— ни одного. Почему вы на меня так смотрите? Удивляетесь, что я не говорю глупостей? Я много читала, когда училась в университете. Книги заглушали душевную боль. Я плакала, когда читала «Войну и мир», главу о смерти князя Андрея. А сцена между Анатолем и Наташей бросала меня в дрожь. Она напомнила мне то, что я пережила сама. С кем я могла поделиться своими мыслями? Много ли таких людей, как вы? Сначала я даже не понимала вас, думала, что вы играете комедию. Любой на вашем месте успел бы десять раз объясниться мне в любви или повернуться ко мне спиной, если бы я завела речь о романах. Ну скажите, что стала бы делать Елена в Болгарии? Чем занялся бы Инсаров после освобождения страны от турецкого ига? Начал бы борьбу за новые идеи? Нет, обзавелся бы собственным домом. И вы хотите, чтобы болгарка любила, уважала его? Хватит с нас нападок! Прежде всего мы—женщины, глупые, слабые, беспомощные. Власть у вас в руках, законы создаете вы, а как вы смотрите на женщин? В парламенте и в газетах кричите о морали, о девичьей невинности, о святости брака и семьи. От жены требуете безусловной верности, от дочерей — непорочности; строго взыскиваете с родственников, даже с прислуги; и вы же, и женатые и неженатые, способны вне стен парламента или дома посягнуть даже на тринадцатилетнюю девочку, на любого, самого близкого вам человека, если знаете, что это вам сойдет с рук. Не говорите мне о болгарах, я их хорошо знаю. Мы не умеем любить? Возможно. А кого любить? Таких вот? Тьфу!

Визанков, внимательно слушавший ее, был поражен. Он не ожидал такой искренности, и она его растрогала. Но последние слова Лиды испортили впечатление. Ему показалось, будто он увидел ее в кабаре среди привычной компании.

   —  Да,— продолжала Лида,— я делю людей на богатых и бедных. Но и те и другие ничего не стоят. Первые грабили раньше, а теперь тщатся выдавать себя за порядочных людей; вторые жалеют, что не имели этой возможности, и сами смеются над своей честностью. С этими я не общаюсь. Я знаю, что такое нищета, и ненавижу бедных. Они несчастнее калек. Когда я на улице вижу хромого, мне не так его жаль, как того, кто ходит в потрепанном пальтишке, в помятом, засаленном воротнике. Нищета! Самая скверная из болезней, она ужаснее смерти. Стоптанные ботинки, мокрые чулки... Вы знаете, что это такое?

   —  Это про бедных; а что вы скажете о богатых?

   —  Я их безжалостно обираю. Чтобы заставить болгарина что-то почувствовать, испытать страдание, надо его ограбить. А все остальное, даже самые оскорбительные унижения, на него не действует. Вы, наверное, думаете, что я шучу? Нет, я говорю совершенно серьезно. Вы не привыкли к подобным признаниям?

   —  О нет! Мне даже известны кое-какие странички из вашей биографии.

   —  Каким образом? — растерянно спросила Лида.

   —  Не важно.

Ей не было стыдно,— только досадно, что она ничем не могла его удивить.

   —  Тем лучше,— проговорила она нервно.— Может быть, я развратница, выродок, сумасшедшая; если хотите, называйте меня проституткой,— мне все равно. И все-таки я чище ваших борцов за идею, поэтов, писателей, которым трагедия женщины только служит сюжетом для их произведений. Я решила всеми силами мстить мужчинам за себя и других женщин...

   —  И в конце концов потерпите поражение. Вы — дети-одиночки, сироты, покинутые обществом, и это особенно относится к таким женщинам, как вы. Жизнь ваших угроз не боится.

Лида ничего не ответила.

   —  Скажите, мадемуазель Лида,— спросил вдруг Визанков,— так ли уж страшны стоптанные ботинки?

   —  Ужасны!

   —  А если за новые элегантные туфельки,— он взглянул на ее ноги,— за дорогую блузку, за модную шляпу приходится поступиться долей своей чести? Что же лучше — стоптанные ботинки или растоптанная душа?

   —  Что за сравнение! Растоптанная душа! А есть ли она вообще, душа? Я что-то не замечала ее ни у себя, ни у других. Зато существуют озлобление, ненависть, зависть.

   —  Как вы думаете, есть у человека совесть? Чистая или грязная, здоровая или больная?

   —  По правде говоря, я редко задумывалась над отвлеченными понятиями. Душа, совесть — для меня все это темно.

   —  Но вы признаете, что существуют зрение, слух, вкус? Они по-разному воспринимают одно и то же. Люди морщатся, взяв в рот что-нибудь горькое, кислое, невкусное. А не морщится ли вот так же душа, не вздрагивает ли она, когда мы случайно прикоснемся к какой-нибудь гадости? Есть ли на свете что-нибудь более возвышенное, чем бескорыстный подвиг мужчины? И что может быть лучезарнее девичьей стыдливости?

   —  Девичья стыдливость! Да, это бесценная жемчужина! Но стоит ей попасть в мужские руки, как она приобретает цену, словно товар на базаре. Слушайте, господин Визанков, неужели для девушки, обреченной на