Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

– Ну, это мы еще посмотрим, – сквозь зубы сказал он. – Я выхожу на работу через два дня. Ты что, собираешься пожить в Филадельфии?

– Я хотела бы. Каждый день ведь туда не наездишься. А ему так лучше. Когда я рядом.

Доктору Груберту хотелось спросить ее, как отнесется к этому Дик Домокос. Но он не спросил. Айрис, такая, какой она стала сейчас, ничего общего не имела с той Айрис, которая завела роман с Домокосом и шлялась с ним по отелям в то время, как их сын все глубже погружался в болезнь.

Похоже, что она сама тогда заболевала.

Но сразу почему-то выздоровела, как только избавилась от него. Своего мужа. Отца своего ребенка.

Хотя он не сделал ей ничего плохого.

– Я все собирался спросить тебя, – помедлив, пробормотал он, – за что ты ненавидишь меня? Что я тебе сделал?

– А ты меня? – выскользнув взглядом из его взгляда, прошептала она. – А я что тебе сделала?

– Ну, начнем с того, что ты мне изменила! Или это уже не считается? Ты ведь, кажется, нудисткой стала? Может быть, среди нудистов это не считается проступком?

– МакКэрот, – не отреагировав, сказала Айрис, – приглашает нас на обед завтра вечером. К своей женщине. Ты знаешь, что он тоже собирается разводиться?

Доктор Груберт усмехнулся на это «тоже».

– Что ты усмехаешься? – взорвалась вдруг Айрис и тут же стала самой собой, прежней, той, которую он знал и не любил. – Ты посмотри на все это! Наш сын перебирается в сумасшедший дом, и Бог знает, каким он выйдет оттуда, когда он выйдет! Николь убили. Роджерс сидит в тюрьме. Тебя самого чудом вытащили, ты сам едва на тот свет не отправился, а будешь через пару дней как ни в чем не бывало резать рожи климактерических дамочек! Это – то, что у нас сейчас! А посмотреть назад, оглянуться? Там ведь еще гаже! И вранья там еще больше! А смысла еще меньше! Но ты по-прежнему ничего не понимаешь и хочешь…

Он почувствовал внутри себя ту ненависть, которая была сейчас на ее лице.

Они всегда отражались друг в друге.

– А, ну, я понял, в кого он пошел! Ты говори, говори! Ведь это же почти то, что он! Те же мысли! Только ты помельче, чем он, и мысли твои помельче, посуетливее! Если бы я знал это раньше! Если бы я – тогда, когда он рос, – догадался бы изолировать его от твоего влияния! Может быть, я сумел бы…

– Ничего бы ты не сумел! Потому что ты, ты, его отец, ничего никогда не знал и не чувствовал про его жизнь! И про любую другую! О, я же не говорю, что ты плохой или равнодушный отец, или плохой человек, или еще что-то такое, но ни на один вопрос, который мог у него возникнуть, ты бы не стал, ты бы не смог ответить! А знаешь почему? Ты меньше всего был готов на то, чтобы хоть в чем-нибудь упрекнуть себя! Помнишь, как ты однажды сказал мне, что никаких ошибок никогда не совершал и тебе не в чем себя обвинить? Что, в сущности, ты никогда и никому не сделал ничего плохого? И я ужаснулась тогда, я поняла, что ты непробиваем! И это твое душевное равновесие хуже любой болезни! Потому что человек, который думает, что он безупречен, этот человек и есть самый главный сумасшедший!

Она захлебнулась, закашлялась. Доктор Груберт хотел сказать ей в ответ что-то грубое, посоветовать ей проанализировать собственное поведение, но потом вспомнил, что Айрис уже не его жена, и промолчал.

«Еще один день, – сверкнуло у него в голове, – и я опять избавлюсь от нее, не должен буду ее видеть».

– Саймон, – осипшим голосом сказала она. – Ты прости меня. Слава Богу, что мы развелись. Что у нас хватило ума отпустить друг друга…

«Денег у меня хватило», – хотел было съязвить он, но не успел.

– Ты хороший, честный человек, но там, где доходит до нутра, где до боли доходит, там ты – рептилия. Ящерица. Не обижайся! Что в них плохого? Просто земноводное. К ним даже привязаться можно. И очень сильно. Как к любому живому существу. Но они непонятны. Что-то у них, с нашей человеческой точки зрения, отсутствует. Вот они сидят в террариумах, и их кормят, и разговаривают с ними, и по головке гладят, и рассматривают, какие у них где пятнышки, какие лапки, ноготочки, а они смотрят на тебя неподвижно, и непонятно, что они думают, как они чувствуют…

* * *

МакКэрот настаивал, чтобы они втроем – Айрис, Майкл и он – пошли на обед к этой самой женщине. А уж на следующее утро доктор Груберт уедет в Нью-Йорк, а Майкл ляжет в больницу. У доктора Груберта все чаще мелькала мысль, что МакКэрот попал в своеобразную зависимость от своего пациента и мнение Майкла для него едва ли не последняя духовная инстанция. От этого МакКэрот становился ему все более и более неприятен.

Теперь этот обед… Зачем? Что ему за дело до того, что МакКэрот разводится? Айрис, наоборот, обрадовалась тому, что у них завязываются столь неформальные отношения с лечащим врачом, хотя это и не принято.

Пусть.

Ради Майкла он готов потерпеть.

И обед у чужой любовницы, и еще один вечер с Айрис, пусть.

…Подъехали к небольшому деревянному дому, выкрашенному в цвет топленого молока. На верхней ступеньке лестницы сидела толстая черная собака, лоснящаяся и похожая на небольшого моржа. При их появлении собака, восторженно залаяв, побежала навстречу.

– Тихо, Дашенька, – сказала Элла, появившись на пороге, – к нам гости, а ты…

Доктор Груберт как раз вылезал из машины. Увидев ее, он оторопел. Сделал невольное движение юркнуть обратно, спрятаться. Но было уже поздно. Она стояла на крыльце, крепко держа за ошейник собаку, и ее лицо – самое милое и спокойное из всех лиц – удивленно и мягко светилось ему навстречу.

Значит, она и есть… Значит, это у нее МакКэрот теперь бывает каждый вечер после работы? Из-за нее он разводится с женой?

– Да мы же знакомы, – сказала она МакКэроту, который начал было представлять их. – Ты мне привел моего недавнего пациента. Он никогда не говорит мне, кого именно ждать на обед, – она улыбнулась Грубертам и одновременно показала подбородком на МакКэрота. – Любит сюрпризы. Сказал только, что придут три человека, и все. Рада познакомиться с вами, – сказала она Айрис. – Помоги мне, пожалуйста, – опять обратилась она к МакКэроту, – подержи здесь, пожалуйста, а то я боюсь, что это все сейчас рухнет. – Она что-то сделала с вешалкой. – Раздевайтесь, пожалуйста, проходите. Вы ведь не боитесь собак?

В прихожую вбежали еще две собаки – коричневая и черная – и начали, как безумные, выражать свою радость: вертеться под ногами, лаять и подпрыгивать.

У Майкла прояснились глаза. Он опустился на корточки, и собаки начали восторженно вылизывать его с обеих сторон.

– Они очень добрые, – мягко засмеялась Элла, – проходите, пожалуйста, в гостиную. Но они, знаете, совсем невоспитанные. Я их никогда ничему не учила. Сын, младший, попробовал было водить Дашу в школу, – она опять засмеялась, – и ничего не вышло. Они так лучше слушаются, без нажима. А когда от них чего-то требуют или – не дай Бог – голос повышают, они теряются. Как дети. Давайте сразу сядем за стол. Пока все горячее… Завтра русский Новый год по старому стилю… Садитесь, пожалуйста. Вы, наверное, хотите вымыть руки, Майкл? После собак?