Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

Что ей Москва с этими постоянно попадающимися навстречу словно бы знакомыми лицами, которые, как кусочки мяса, вздрагивают на раскаленной проволоке памяти?

Почему не вышло с Грубертом, которого она выудила из глянцевого черно-белого нутра материнского альбома?

Или – несмотря на свое жуткое сходство с тем, кто должен был быть ее отцом, – Груберт показался чужим?

Из чужой жизни?

Не тот отец, сумасшедшая мать, испуганный любовник! А Ричард, ее покойный муж?

Она приостановилась и закинула голову. Любая мысль о Ричарде давно соединялась со всем, что находится над землею, будь то снег, дождь или небесная пустота.

А, Господи, при чем здесь снег? Все мы далеки друг другу, все мы страшно, без малейшей надежды – далеки, все мы предаем друг друга! И Ричард, которого она не любила и который так неистово мучил ее за это, – он предал ее не меньше, чем она его! Потому что ему нужна была ее любовь, и он – теперь она поняла это, теперь это стало ясным, как дважды два, – он ненавидел ее за отсутствие любви, он пил из нее кровь всякий день, всякую минуту!

Не подозревая об этом.

Всякое несчастье вдвоем – осенило ее – есть одновременно и предательство друг друга. Потому что разве на муку, разве на пытку взаимную соединяются люди?

Не Томаса она искала – Ева чуть не замычала вслух – не его, а себя! Дом на Арбате, который, наверное, сто лет как снесли! О котором она и помнить не помнила, думать не думала!

Не Томаса она искала, а того, что мать заложила в них с Зоей, чему они подчинились!

Она вдруг почувствовала, что ей не хватает Ричарда.

Увидела его – худого, длинные, с острыми локтями руки, острые колени, лысый череп после химиотерапии, – сидящего на диване.

Тихий. Со светлыми спокойными глазами.

Это было их лучшее время.

«Прости меня». – «Нет, ты меня». – «Нет, ты не виновата, ты меня прости». – «Я не виновата? Ты с ума сошел. Прости меня». – «Ты ни при чем. Это все я, я, досталось тебе со мной, прости меня».

Ах, как здесь холодно, как темно, женщины и мужчины пьют, старухи злы, улицы плохо освещены и неряшливы! Но ведь она уже привыкла к чужой квартире, как к своей собственной, и вид угрюмых московских крыш по утрам кажется ей роднее, чем красный, с венецианскими решетками на окнах особняк напротив ее нью-йоркского дома.

Почему?

Да кто ей ответит на этот вопрос?

А ведь до сегодняшнего утра в ней дрожала надежда, что она вот-вот поймет, как ей дышать, о чем думать! До сегодняшнего утра Томас, его близость, руки, губы, дыхание – внутри города, втиснутого в ее мозг с рождения, – все это, казалось, имело прямой жизненный смысл, натягивало на ее тоску край одеяла!

Значит, все равно нужно было пройти через то, что она прошла. Значит, именно здесь, в Москве, где она должна была соединиться с Томасом, она пыталась соединиться с собой.

– Может, ты решила вообще остаться в этой банановой республике, – кричал ей Ричард пять лет назад. – Оставайся!

– I don’ t want to go home yet, – сказал Саша. – I want to go to MakDonald. Let’s go, I’ll show you something, Eva.[64]

Вышли на Тверскую. Поравнялись с «Националем».

Из подъезда вышел высокий, во всклоченной серо-пестрой ушанке.

– Daddy! – на всю улицу завопил вдруг Саша и вырвался из ее руки. – It was you![65]

* * *

Доктор Груберт позвонил секретарше и назначил на тринадцатое января трех пациентов. Нужно приступать к работе, пора. Две недели прошло после операции. Девять дней со дня смерти Николь.

Вчера, когда Майкл заснул, они втроем – Айрис, МакКэрот и он – бегло обсудили то, что происходит. МакКэрот, кажется, очень расположился к Айрис. Ему жаль ее. Айрис все время всхлипывает и вытирает слезы. Если, конечно, Майкл не видит. При Майкле она сдерживается. Доктору Груберту стало казаться, что Айрис понимает все, что касается Майкла, объемнее и острее, чем он.

Несправедливо, особенно если учесть, что она вообще не видела сына больше трех месяцев.

– То, что больные люди часто воображают себя реинкарнацией Христа или Магомета, – это одно. С этим мы постоянно сталкиваемся, – сказал вчера МакКэрот, и Айрис так и впилась в него своими голубыми, распухшими от слез глазами. – Но чтобы человек, оставшийся внутри своего «я», чувствовал на себе такую ответственность за происходящее – это совсем другое. Это вопрос организации личности, нравственный вопрос. И, честно говоря, это опрокидывает наши представления.

– Медицинские представления? – сорванно спросила Айрис.

МакКэрот кивнул.

– Но нельзя же лечить человека от излишка совести! – задохнулась она.

– Мы и не собираемся. Мы лечим депрессию, сопровождающую его гипертрофированную совесть, больше ничего.

– Вы думаете, что можно разобрать человека по ниточкам? Отделить одну ниточку от другой?

– Клинически, – сурово сказал МакКэрот. – С помощью лекарств. Другого выбора у нас нет. Ибо он не родился Христом и не обладает божественными возможностями.

– Может быть, вы попробуете психоанализ? – осторожно спросила Айрис и опять не выдержала, всхлипнула.

– Психоанализ! – воскликнул МакКэрот. – Дорогая моя миссис Груберт! Психоанализ хорош только в качестве джинна, не выпущенного из бутылки. Ибо, выпустив джинна, вы подвергаете больного страшному риску. Во-первых, тот, кто выпускает, должен быть на несколько голов умнее своего пациента. В случае с Майклом этого не будет. Во-вторых, составив картину, объясняющую вам причину болезни, вы рискуете упереться в объективность данной болезни. В ее, так сказать, неизбежность. У человеческой души часто нет и не может быть другого выхода, кроме как спрятаться за болезнью. Более того: это спасительная ширма, и совсем не всегда нужно оттуда выволакивать человека за волосы. И ведь нам с вами, – он ясно посмотрел на Айрис своими темно-карими глазами, – нам с вами многое и без психоанализа ясно.

Айрис промолчала.

– Я не совсем понимаю, – пробормотал доктор Груберт, когда МакКэрот отошел. – Для лечащего врача это все-таки странная позиция. Он, может быть, должен был родиться философом, а не медиком. Он как-то нелепо относится к тому, что происходит с Майклом, ты не находишь?

– А не ты ли, – спросила она, – не ты ли говорил мне пару дней назад, что самое правильное – это оставить Майкла в покое? Не трогать его?

– Я был неправ, – грубо ответил он.

– Ах, как тебя подбрасывает! – воскликнула Айрис, и он уловил знакомое презрение в ее сузившихся и потемневших глазах. – Только-только ты начинаешь догадываться о чем-то, Саймон, как тут же втягиваешь голову в плечи и бросаешься в кусты. Слава Богу, что мы нарвались на МакКэрота, человека с чувствами, с сердцем, а не на какого-нибудь ученого идиота!