Рассвет - Генри Райдер Хаггард

— Милдред! Мне бы очень не хотелось повторять подобное. Я начинаю чувствовать себя больной.

— И это неудивительно, если вы возьмете в привычку подниматься по трапу вниз головой. А где Джон? Он проводит вас в вашу каюту. Первая палуба, рядом с моей.

Однако Джон уже исчез с вещами.

— Милдред, пришлите кого-нибудь поскорее, умоляю вас, — сказала мисс Терри напряженным тоном человека, чувствующего приближение критической ситуации.

— Я никого не вижу, кроме очень чумазого матроса.

— Позвольте мне, — сказал Артур, бросаясь на помощь.

— Вы очень добры, но она не может идти. Я ее знаю; она дошла до той стадии, когда ее нужно нести на руках. Вы сможете с этим справиться?

— Думаю, что да, — ответил Артур, — если вы не возражаете, чтобы придержать ее за ноги… и при условии, что судно не перевернется.

Сделав над собой некоторое усилие, он поднял мисс Терри на руки и, пошатываясь, понес ее в указанную каюту, а миссис Карр, исполняя его просьбу, придерживала ноги несчастной леди. Вскоре ее разобрал смех.

— Если бы вы только знали, как нелепо мы выглядим! — сказала она.

— Не смешите меня, — ответил Артур, пыхтя, потому что мисс Терри была далеко не легкой ношей, — а то я уроню ее.

— Если вы это сделаете, молодой человек, — воскликнула его безжизненная ноша с удивительной энергией, — я никогда вам этого не прощу!

Внезапность этого замечания так поразила Артура, что он и впрямь едва не выронил мисс Терри.

— Вот мы и пришли. Благодарю вас! А теперь положите ее на койку, пожалуйста. Она не поднимется с нее, пока мы не бросим якорь на Мадейре.

— Если я до этого доживу! — пробормотала страдалица.

Артур поклонился и удалился, недоумевая, как две женщины, столь непохожие друг на друга, как миссис Карр и мисс Терри, могли жить вместе. Так как это довольно любопытный предмет, который может заинтересовать и читателя, нам, возможно, стоит остановиться на нем подробнее.

Мисс Терри была немолодой родственницей покойного мужа миссис Карр, в результате череды несчастий оставшейся совершенно без средств к существованию. Узнав о ее бедственном положении, Милдред Карр с присущей ей добросердечностью и решительностью тотчас же пришла на помощь мисс Терри, расплатилась за нее со всеми долгами и перевезла к себе в дом, где с тех пор Агата и жила в качестве компаньонки. У этих двух женщин, поселившихся вместе, не было ничего общего, кроме того, что мисс Терри проявляла, в некотором смысле, чисто рефлекторный интерес к жукам. Что же касается путешествий, то, поскольку она выросла и прожила в одном и том же доме и в одном и том же провинциальном городе, пока ей не исполнилось сорок пять лет, то они, как легко можно себе представить, были ей совершенно противны.

Действительно, представляется более чем сомнительным, что она сохранила хоть какое-то ясное представление о тех местах, которые успела посетить в компании миссис Карр. «Заграничная дыра!» — так Агата Терри чаще всего называла их. Короче говоря, она не отличалась ни умом, ни силой духа, но зато была совершенно счастлива, пока могла находиться в обществе своей обожаемой Милдред, к которой относилась со смешанным чувством почтения и нежности. Как ни странно, эта привязанность была взаимна, и, вероятно, ни о ком в мире не заботилась миссис Карр так сильно, как о своей кузине по мужу, Агате Терри. Тем не менее повторимся: невозможно было представить себе двух более непохожих женщин.

Вскоре после того, как они покинули Дартмут, день стал пасмурным, и к вечеру море достаточно взбодрилось, чтобы отправить большую часть пассажиров вниз, в каюты. Оставшиеся на ногах тоже вскоре разбежались, изгнанные пронизывающим моросящим дождем, который чаще всего господствует у берегов Англии. Артур, оставшись один на раскачивающейся палубе, огляделся вокруг и подумал, что все выглядит очень уныло. Кругом расстилалась серая пустыня бурлящих вод, озаренная то тут, то там заходящими лучами сердитого солнца, вверху — дикое и ветреное небо, на всем его пространстве не было видно даже чайки, а вдали стремительно таяла белая тусклая линия — берег Англии.

Она становилась все бледнее и бледнее, а когда исчезла совсем, Артур подумал об Анжеле, и его душу охватили тоска и печаль. Когда же, с грустью думал он, ему суждено снова посмотреть в ее прекрасные глаза и обнять эту гордую красавицу, какая судьба ждет их в будущем, которое простирается перед ними, смутное, как темнеющий океан, и еще более неопределенное… Увы! Он не мог этого сказать, он только чувствовал, как горько ему было расставаться с той, которой он отдал всю свою любовь; как больно было знать, что каждое мимолетное мгновение расширяло уже и без того слишком широкую брешь их разлуки, и не ведать, сузится ли она, или их прощание было последним…

Тут он задумался: если все же он видел ее в последний раз, если она умрет или покинет его — чего будет стоить его жизнь? Голос внутри него произнес: «Ничего». В какой-то степени эта мысль была верна; ибо, хотя, к счастью, нечасто во власти какой-либо одной страсти сделать всю жизнь совершенно бесполезной, несомненно и то, что в юности нет муки страшнее, чем мука сердечная; нет печали более жалящей, и нет зла более продолжительного, чем те, которые связаны с сердечными разочарованиями и горестями. Для других скорбей у жизни есть бальзамы и утешения, но благородная и непреходящая страсть — это еще не все в этом мире, и чтобы излечить раны, нанесенные ее жалом, мы должны искать что-то за пределами этого мира, исполненного лжи. Другие горести могут найти сочувствие, избыть себя и мало-помалу раствориться среди множества иных проблем. Но любовь, как она есть, и как она должна быть понята — не тот слабый призрак, который облачается в украденные одежды и говорит: «Я есмь любовь», но сильное и бессмертное чувство, ключ к счастливым небесам, ангельский шифр, который мы все читаем, но не можем понять, — такая любовь, любовь истинная не может найти в этом мире полного утешения, даже в своем полном земном воплощении.

Ибо она все еще бьется о свои смертные путы и разрывает сердце, в котором живет; все еще стремится, подобно пылающему метеору, к своей главной звезде, к новому освобожденному духу, ищущему присутствия своего божества, чтобы отправиться, соединившись с родственной душой, к внутреннему небу, откуда он пришел, чтобы там познать иную жизнь и облечься в божественное тождество; чтобы удовлетворить стремления, которые теперь лишь смутно пульсируют в темнице плоти, нетерпеливо ожидая великолепия, покоя и полной меры вечных радостей, предстоящих в грядущем…

И не является ли первым плодом этого тайного знания то, что мысли погруженных в очищающий огонь преданности взлетают вверх, к небесам, так же верно, как и искры земного огня? Ничто, кроме шлака, кроме грубой земной оболочки не очищается их вечной печалью, которая, по правде говоря, является естественной для более тонких душ. Ибо жили ли еще когда-нибудь мужчина или женщина, которые, любя истинно, страдали, и костры их догорали, но не восставали они, как феникс, из пепла, чище и лучше, храня в сердце светлую, неумирающую надежду? Никогда; ибо они ходили босиком по Святой земле, это пламя с алтаря очистило их и оставило их собственный внутренний свет! И, конечно же, это относится и к тем, кто любил и потерял, к тем, кого презирали или предавали; к армии страдальцев, которые громко кричат о пустоте и горечи жизни и не смеют более надеяться. Они не понимают, что, однажды полюбив по-настоящему, они уже не могут полностью проиграть: что их боль, прах их надежд, как и всё остальное в природе, есть высшая конечная цель. Будет ли душа бессмертной, а ее сущность — эфемерной? Станут ли единственная мысль днем и единственный сон ночью эфирной звездой, которая ведет нас через мираж земной жизни, и которая все еще будет сиять безмятежно в момент нашего падения с обрыва времени; будет ли эта звезда, одна среди всего того, что делает нас тем, что мы есть, избрана, чтобы увидеть разложение, быть отвергнутой и забытой в могиле? Никогда! Там, по воле Провидения, которого мы не можем постичь, этот могучий зародыш ждет своего расцвета. Там мы узнаем и причину нашей печали, о которой теперь так часто задумываемся: там мы будем целовать жезл, который поразил нас, и узнаем славные цели, и сорвем сияющие плоды скорби, которая на земле наполняла нас такой болезненной тоской и такой мучительной болью.