Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

Никто не был согласен оставить город на произвол судьбы, чтобы чужеземцы беспрепятственно вошли в Абадан. Когда новость о вторжении Ирака дошла до Хоррамшахра, ополченцы Абадана и активисты мечети ринулись в сторону Хоррамшахра. Ополчение Хоррамшахра было недостаточно оснащено. Абаданские ополченцы располагали одной полевой батарейной пушкой 106 мм и отправили ее в Хоррамшахр. Первым погибшим в Хоррам-шахре стал один из активистов мечети по имени Казем Шариати. Иракцы проехали по телам ребят их Хоррамшахра и Абадана, сравняли с землей мечеть имени Обетованного Махди, которая являлась первым штабом оперативной помощи фронту Хоррамшахра. Сколько ребят бесследно пропало в первые же дни войны! Сколько мы искали Али Неджати[129], Али Ислами-Насаба[130] и Абдур-Резу Искандери[131], но так и не смогли их найти.

Наша темная и тесная камера превратилась в пристанище скорби. Значит, гуманные жесты и подаяния врага были небезосновательны. Дополнительные яйца на обед, прогулка – свидание с солнцем, помощь психолога – специалиста по стрессам и т. д. – все это имело под собой определенную подоплеку. Все это было проявлениями радости и ликования врага от его побед. Лучше бы нас заморили голодом насмерть! Лучше бы меня не отправляли в госпиталь для лечения! Лучше бы мы навсегда остались в камере и никогда больше не почувствовали свежий воздух, задохнувшись здесь! О, если бы в этом великом горе кто-нибудь проявил к нам сочувствие! Если бы кто-нибудь считал себя причастным к нашему бедствию и скорбел вместе с нами! Если бы мы могли разделить с кем-нибудь свое злосчастье, чтобы нам стало немного легче!

Несмотря на всю тяжесть нашего горя и печали, мы не хотели, чтобы баасовцы видели нашу скорбь.

Мы круглосуточно совершали намаз и читали Коран за упокоение душ Мохаммада Бехешти и семидесяти двух его соратников. С обеих сторон камеры было тихо и спокойно, ниоткуда не доносилось ни единого звука. Сколько мы ни стучали по стене «привет», в ответ была обсолютная тишина. Обе соседние камеры были пусты.

Осень прошла. С приходом второй зимы за стеной, выходившей на улицу, с новой силой завыли необузданные ветра, похожие на крики протестующих. Однажды ночью началась суматоха. Баасовцы привели большое количество пленников. Мы слышали плач детей, которых насильно разлучали с их матерями. Голоса и крики были такими громкими, что их слышно было даже через двери с шумоизоляцией. Как ни старались мы рассмотреть происходящее через крошечное отверстие под дверью, мы ничего не увидели, кроме темноты. Как раз в этот момент дверь внезапно открылась, и нас из камеры номер 34 отвели в другую. Наши глаза были завязаны, поэтому мы не знали, в какую камеру нас привели. Единственное, что было нам знакомо в ней, – это надписи и рисунки, оставленные прежними жильцами на стенах, темные и светлые пятна на них. Каждый раз, когда нас переводили в новую камеру, мы досконально изучали эти надписи. И вот нам повезло! Какая удача! Как же мы обрадовались! Не знаю, кто из нас быстрее обнаружил этот факт – Фатима, я, Халима или Марьям. Мы все разом воскликнули: «Девочки, это ведь та самая камера номер 13, в которой мы были изначально! Рядом с докторами и инженерами!»

– Смотрите, одна из надписей на стене – имена четырех иранских девушек: наши собственные имена, которые мы сами написали!

– Это та самая камера с мышами!

Я сказала: «Это та самая камера, в которой я спрятала свою булавку – последнее звено, связывающее меня с моим отцом, с Ираном».

Эта наша радость свидетельствовала о том, что мы привыкали к камерам и стенам, именуемым тюрьмой, и считали камеру номер 13 своей собственной. Какое странное чувство! Что за удивительное существо – человек! Как быстро он привязывается к окружающему его! Даже к пятнам на стене и мышам можно привыкнуть! Мы увидели на полу наши одеяла, края которых были зашиты нашими собственными руками. Затем мы обнаружили стаканы и миски, принадлежавшие нам. Я вспомнила дни учебы; дни, когда я лежала в могиле, чтобы избавиться от всех привязанностей, которые были у меня в голове. Интересно, какую отметку получила бы я теперь, когда оказалась на практическом уроке расставания с бренным миром? Теперь мы на самом деле оказались отрезанными от всего мира. Однако мы не роптали и хранили в сердцах надежду.

Сразу же после первичного обследования камеры мы захотели узнать, кто наши соседи, надеясь, что ими окажутся те самые прежние заключенные. Мы начали стучать по стене: 15, 27, 1, 28 – то есть «салам» («привет»). Ответ не заставил себя ждать. Они тут же отступались: «Привет, сестры! Добро пожаловать!» И далее они продолжили: «Женщина одной рукой качает колыбель, другой – весь мир». Эта фраза была знакома. Да, конечно, это были наши прежние соседи – доктора! А в камере с другой стороны жили инженеры. Перевели только нас.

Через несколько дней мы решили незаметно сообщить соседям неприятные новости, дошедшие до нас. Сочувствие в тех суровых условиях могло немного смягчить тяжесть переносимых горестей и бед. Сначала мы завели разговор с инженерами. Мы осторожно передали им информацию, а они в свою очередь поделились с нами другими печальными вестями. Кроме падения Хоррамшахра, блокады Абадана и гибели аятоллы Бехешти с его соратниками, они знали также о взрыве здания канцелярии премьер-министра, где в тот момент проходило заседание Совета национальной безопасности, о мученической смерти президента Раджаи и премьер-министра Бахонара и рассказали нам об этом. Каждая последующая новость делала стены толще, а камеры – теснее. Психологическое давление, которое мы испытывали от осознания жестоких новостей, выбило нас из колеи. Мы страдали от того, что не могли находиться в Иране. Мне хотелось быть рядом с моим народом в те тягостные и сокрушительные дни. После этого каждый раз, когда надзиратели начинали смеяться во все горло, а по утрам давали нам вареные яйца и полные стаканы чая, мы боялись, что это может быть знамением очередных побед баасовцев. Мы томились в неволе, томились в тревогах и ожидании новых вестей.

Мы думали, что братья наверняка знают намного больше, но не говорят нам, щадя наши чувства и психологическое состояние. Мы стали похожи на птиц в клетках, которые, пытаясь вырваться на волю, непрестанно бьются о стены, получая вместо свободы окровавленные крылья.

Утром пятничного дня в память о днях, когда несколько месяцев назад в этой же камере я читала вслух Коран, молясь за души мучеников, я прочла аяты из Священного Писания. Мы чувствовали подавленность от полученных новостей и хотели отомстить баасовцам за кровь каждого иранского мученика. Надзиратель все кричал: «Эй, Соловей! Замолчи!» Но я не обращала на него внимания. Мы не находили себе места. Непрекращающееся ползание по камере мышей, которые чувствовали себя здесь хозяевами в большей степени, чем мы, а также увеличенные порции вареных яиц в тот день еще сильнее разожгли нашу злость и раздражение. Приближалась декада Фаджр[132] и годовщина победы Исламской революции. В память об этих событиях, о мучениках революции и войны после чтения Корана мы дружно спели все революционные песни, которые знали наизусть. Никто не мог остановить нас. Мы не обращали внимание на удары по стене, призывавшие нас, вероятно, к спокойствию. Казалось, что этими криками и пением мы высвобождали накипевшие за долгие месяцы чувства и боль. Наши утомленные души страстно желали слова Имама, сердца изнывали от разлуки с Ираном. Находясь на протяжении нескончаемых месяцев в заточении и претерпев моральные унижения и телесные страдания, мы искали возможность выкричаться. Наши голоса звучали громче любых других голосов и звуков в коридоре. Никакой предварительной договоренности между нами не было. После прочтения вслух Корана глотки всех нас как будто разом открылись, и из груди начали рваться крики истерзанных сердец. Мы не могли предвидеть реакцию баасовцев и продолжали петь: «Хомейни, о Имам! Хомейни, о Имам! О борец за родину! О символ чести!..»