Колдунья моя - Бертрис Смолл

«Я умерла, — подумала Мэйрин. — Я умерла от блаженства!» Она чувствовала какой-то невероятный жар, разгорающийся в глубинах ее трепещущего тела. Она изнывала от любовной жажды, она взмывала в небо, как птица. Выше. Выше. Еще выше. Нет, выше уже невозможно! «Возможно», — прошептал ей внутренний голос. «Я умерла, и это прекрасно!»А потом она почувствовала, как опускается обратно, в смыкающуюся над нею жаркую мглу.

Жосслен со стоном излил семя в ее жадное юное тело. Никогда еще ни одна женщина не доставляла ему такого блаженства! Мэйрин — само совершенство! И она — его жена! Перекатившись на бок, он сжал ее в объятиях. — Я люблю тебя, Мэйрин, — просто проговорил он. Мэйрин тихонько вздохнула и ответила:

— Думаю, я тоже люблю тебя, Жосслен.

Прежде чем провалиться в глубокий сон, Жосслен успел прикрыть себя и Мэйрин одеялом из лисьего меха. Они проспали всю ночь без сновидений. На рассвете Мэйрин проснулась. Утро было холодным и пасмурным. Мэйрин чувствовала себя хорошо, как никогда. Она услышала рядом с собой дыхание Жосслена. Медленно повернув голову, Мэйрин взглянула на него. Он еще спал, подложив одну руку под затылок, а второй прикрывая глаза. Во сне муж казался таким беззащитным! Мэйрин невольно задумалась о том, каким он был в детстве. Отец признал его, хотя он родился вне брака. «Кто же ты, Жосслен де Комбур, — с легкой улыбкой подумала Мэйрин. — Кто же ты, муж мой?»

— Доброе утро, Мэйрин, — внезапно проговорил Жосслен, не открывая глаз.

Мэйрин усмехнулась.

— Ты давно проснулся, Жосслен?

— Тогда же, когда и ты, колдунья моя.

— И все это время лежал и подглядывал за мной, пока я тобой любовалась?

Жосслен кивнул, и Мэйрин снова усмехнулась.

— В душе ты — настоящий разбойник, Жосслен! — воскликнула она; глаза ее лучились от сдерживаемого смеха. — Ну что, удовлетворил свое тщеславие?

— О чем ты думала, когда смотрела на меня? — спросил он.

— Мы стали мужем и женой, но я почти не знаю тебя, Жосслен де Комбур. Я думала о том, каким было твое детство.

— И счастливым, и грустным, — ответил Жосслен, польщенный ее словами.

— Почему? — осторожно спросила она.

— Тебе известны обстоятельства моего появления на свет, Мэйрин. Я жил в Комбуре с самого рождения, но когда мой отец взял другую жену, нас с матерью отправили к моему деду; тогда мне было четыре года. Я был счастлив и там, и там. Меня любили и родители, и дед. Мои сводные сестры, Адель и Брю, были намного старше меня и страшно меня баловали. Отец навещал мать каждый день. Потом его жена умерла, родив мне сводного брата. Сначала все думали, что Гуетенок не выживет, но ему нашли крепкую, здоровую кормилицу, и все обошлось. Мы с матерью вернулись в Комбур. На сей раз отец не стал слушать свою родню и женился на моей матери. Мне было шесть лет, и жизнь вступила в новую полосу. Мама изо всех сил старалась доказать родственникам отца, что она достойна быть его женой и хозяйкой Комбура. Она с любовью заботилась о моем младшем брате. Гуетенок, само собой, был законным наследником отца. Но моя мать нисколько не сердилась на него за это и, напротив, старалась, чтобы он ни в чем не знал недостатка. Гуетенок платил ей за это искренней любовью; ведь он не знал другой матери. Когда ему исполнилось два года, меня отправили к Вильгельму Нормандскому на воспитание — мой отец хотел, чтобы я научился всему, что умел он сам.

— И ты был несчастлив из-за того, что тебе пришлось уехать, — предположила Мэйрин.

Глаза Жосслена на мгновение затуманились от грустных воспоминаний. Помолчав немного, он продолжил свой рассказ:

— Да, я был несчастлив. Но к тому времени мать уделяла куда больше внимания Гуетеноку, чем мне. Пока мне не исполнилось шесть лет, ее заботы принадлежали мне одному, но сейчас в Бретани едва ли кто-то поверит, что она приходится Гуетеноку мачехой, а не родной матерью. А меня считают просто незаконнорожденным сыном Рауля де Комбура, никогда не знавшим своей матери. Сказать, что я не обиделся на нее, — значило бы солгать, Мэйрин. Я обиделся, но теперь чувствую вину за это. Мои родители никогда не отказывали мне в любви и помощи. Благодаря тому, что я сам пробивал себе дорогу в жизни, я узнал себе цену, а это важно для каждого мужчины. И все-таки каждый раз, когда я вижу мать с моим сводным братом, мне становится больно. Она сияет от гордости, когда Гуетеноку хоть что-нибудь удается. Они прячут глаза при виде меня; мое присутствие смущает ее. Что бы я ни совершил в этой жизни, мне не удастся смыть клеймо бастарда!

— А твой отец? — с любопытством спросила Мэйрин.

— Отец всегда был добр ко мне, но и он не позволял мне забыть о том, что я — незаконнорожденный сын. Впрочем, он сделал для меня очень много — устроил при дворе Вильгельма Нормандского. Пока я не достиг совершеннолетия, он честно заботился о наследстве, которое мне оставил дед по материнской линии. Он никогда не отрицал своего отцовства, публично признал меня своим сыном. Не могу сказать, что отец обращался со мной дурно.

— Сколько же тебе лет? — поинтересовалась Мэйрин. — Вот видишь: я — твоя жена, а до сих пор не знаю таких простейших вещей!

— Мне тридцать. Я родился третьего августа. Я знаю, что тебе шестнадцать лет. Мне сказала Ида. Но когда у тебя день рождения?

— Тридцать первого октября. В канун Самайна.

— Самайн?! Ты соблюдаешь старые обычаи, Мэйрин?

— Я всегда разжигаю костер, — уклончиво ответила она. — Я поступала так всю жизнь. Дагда научил меня. Ведь так делают сородичи моей матери.

— Это языческий ритуал, Мэйрин. Церковь не одобряет такие вещи.

— Фи! — пренебрежительно воскликнула Мэйрин. — Что ты вообще об этом знаешь, Жосслен? Ты хоть понимаешь, зачем разжигают костры?

Жосслен был вынужден признать свое невежество в этом вопросе.

— Тогда я тебе объясню, — сказала она. — Но не вздумай запрещать мне отмечать этот праздник! В этом я тебя все равно не послушаюсь! Самайн — это начало нового года, когда земля начинает медленно умирать с приближением зимы, чтобы вновь возродиться с весенним теплом. Что же в этом противно христианству? — Мэйрин благоразумно умолчала о том, что Самайн считался также временем, когда истончается преграда между миром живых и потусторонним миром и когда духи свободно переходят из одного мира в другой. — А первого февраля празднуется Имболк в честь того, что овцы начинают давать молоко. Это верный знак приближения весны. Первое мая — Бельтан, праздник плодородия и зачатия. В старину кельты играли свадьбы в этот день. А первое августа — Лугназад, торжество в честь солнца и жизненной силы во всех ее воплощениях.

— Что же в этом дурного, милорд?

— Похоже, ничего, — медленно проговорил Жосслен. — Но что об этом думает отец Альберт? Мэйрин улыбнулась.

— Отец Альберт родом из Уэльса, а валлийцы — тоже кельты. Они тоже разжигают костры на праздники. Наш священник заботится только о том, чтобы люди ходили на мессу, а на прочее закрывает глаза.