Одержимость романами - Кейтлин Бараш

– Может быть, тебе стоит хоть раз использовать воображение, – говорит Калеб. – Разве не это должны делать писатели?

Его слова режут по живому, как он и рассчитывал. Я делаю глубокий, прерывистый вдох.

– Это выдумка.

– Может, мне позвонить Розмари прямо сейчас и спросить?

Это наверняка блеф. Я скрежещу зубами.

– Если ты мне не веришь, – говорю с напускной бравадой, – возможно, тебе лучше уйти.

Мое тело колотит дрожь. Не уходи, это тест, просто тест…

Хватаюсь за край дверцы шкафа, чтобы обрести равновесие.

Калеб встает и идет через комнату в сторону открытой двери спальни, и на мгновение я верю, что он уходит, что скоро он действительно уйдет.

Но потом он обхватывает мои плечи, притягивает меня к себе, прижимает мою голову к груди и гладит мои волосы. Мой нос и рот прижаты к его фланелевой рубашке, кислорода не хватает; я поворачиваю голову, чтобы вдохнуть через пространство под мышкой. Калеб чуть смещает центр тяжести и долго держит меня в объятиях – дольше, чем кто-либо когда-либо.

– Я не хотел этого, – говорит он испуганно. – Я просто… я был в шоке, я был расстроен. Я все еще расстроен. Но я никуда не уйду.

– Извини, – шепчу я, хотя не чувствую за собой вины. – Я должна была сказать тебе раньше, но боялась, как ты отреагируешь.

Эти слова – правда, правда!

Скоро я раскрою все карты, но не сейчас. Я не могу его напугать еще больше.

Только когда я раскрою свое худшее «я» и получу прощение, я смогу поверить, что меня любят.

Я перемещаюсь на кровать, откидываюсь на спину, позвонок за позвонком, прижимая большие пальцы к закрытым векам.

Калеб поглаживает мою руку от запястья до локтя.

– Иногда мне кажется, ты не веришь в меня, – тихо начинает он. – Что все, что я говорю и делаю, – неправильно, что ты хочешь от меня чего-то другого.

Где я слышала это раньше?

– Я верю в тебя! – кричу я. – Я дам тебе ключ, завтра же, прости меня, ладно? Мне жаль…

– Все в порядке, – успокаивает Калеб. – Прекрати извиняться! Все будет хорошо. Я уверен.

Он приносит мне салфетки, когда я прошу его об этом, а потом мы лежим на кровати, наши бедра и колени соприкасаются. Этого пока достаточно. Достаточно.

Завтра я все запишу.

Утром я зачерпываю хлопья ложкой, принимаю гормоны, чищу зубы и пишу Розмари:

Розмари отвечает час спустя:

Бабушка больна.

Отец сообщает об этом по телефону. Рак поджелудочной железы, быстро прогрессирующий, смертельно опасный.

Пока я вбиваю в поисковике «выживаемость при раке поджелудочной железы в пожилом возрасте» прямо за кассой, отец сообщает, что она отказывается от лечения. Мне требуется примерно пять секунд, чтобы осознать происходящее.

Я глубоко вонзаю ноготь большого пальца в ладонь, словно пытаясь выковырять собственную плоть. Продолжаю до тех пор, пока боль не становится жгучей, пульсирующей, нестерпимой. Наверняка бабушка просто драматизирует – она точно будет бороться. Она любит жизнь.

– Надеюсь, ты сможешь это понять, – говорит отец. – Она приняла решение.

Я прочищаю пересохшее горло:

– Значит, мы просто позволим бабуле покончить с собой?

Женщина, приближающаяся к кассе с охапкой книг, с тревогой отходит в сторону и принимается изучать витрину с кружками на литературную тематику.

– Это очень драматичная трактовка, – вздыхает отец. – Ты игнорируешь нюансы.

– А как точнее это сказать? – В панике я думаю, что бабушка уже не увидит, сколько я всего сделала. А потом, осознав свою эгоистичность, стыдливо сглатываю.

– Ей почти девяносто три года. Ее слуховой аппарат настолько ужасен, что она не может участвовать в разговоре. Он только изолирует ее. А ее пальцы так распухли и поражены артритом, что она даже писать не может. Мне продолжать? Лечение будет слишком агрессивным. Она не хочет этого.

Подавленная мыслью о мире без нее, я молчу, и отец принимает мое превентивное горе за согласие. Он кладет трубку.

Даже если я возьму в заложники всю индустрию слуховых аппаратов, пока они не выпустят удачную модель, единственное, что меня по-настоящему угнетает, – распухшие пальцы бабушки, ее неспособность писать: что это за жизнь?

И все же после смены я звоню ей в надежде, что мне одной удастся уговорить ее на борьбу. Мы во многом похожи.

Когда она отвечает на звонок, у меня перехватывает дыхание от облегчения; в глубине души я боялась, что ее уже нет в живых.

– Папа сказал, ты больна, и я не понимаю, почему ты не хочешь попробовать химиотерапию.

– О, милая, прости, я действительно хотела сказать тебе лично. Но я не знала как. Поэтому твой отец решил сделать это за меня. – Она медленно и тяжело выдыхает. – Учитывая прогноз… это просто не имеет смысла. Какую жизнь это будет поддерживать? Я бы предпочла знать, когда и как она закончится. Без сильной боли. Морфий помогает! – Бабушка делает паузу. – Ты же можешь меня понять?

Я могу, правда могу.

– Нет, я не могу. Это глупо…

– Глупо? Какая банальщина, ты можешь лучше.

– Ты можешь прожить еще год, а то и больше! Это реально! Я прочитала несколько исследований…

– Именно. Долгий, долгий год. Я не хочу страдать каждый его день.

В кои-то веки мне нечего сказать.

– Все в порядке, Наоми. Я не боюсь. Я просто устала.

Я молча и хмуро прохожу мимо переполненных баров, каждый из которых рекламирует свои предложения под «счастливые часы». Ирония этого не ускользает от меня.

Бабушка снова говорит:

– Могу я попросить тебя сделать кое-что для меня?

– Что же? – почти грубо спрашиваю я.

– Закончи свою книгу. Я хочу быть здесь, когда ты это сделаешь.

В сумочке я перекатываю свой серебряный ключ – второму владельцу кабинета для писателей – между пальцами.

– Мне еще много что нужно написать и отредактировать.

– Напиши финал, а с остальным разберешься позже.