Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

Родька — черный, высокий, сухопарый. На голове — копна темных, буйно переплетенных волос, курчавая бородка. В левом ухе серебряная серьга сверкает. В депо его «Цыганом» зовут, а то еще «Гончим». Живет он за шесть верст — на хуторе Простором. Каждый день два конца делает. Снег ли, дождь — бежит Родька на работу, а потом назад — к своей хате, к своим цыганчатам. И ничего, не тужит. Зимой, прихватив ружье, ещещ зайца какого в пути добудет или лису.

С Родькой Афанасий находит общий язык. Родьке он даже завидует. Ценят Родьку как специалиста, хорошие деньги платят.

— Гляди по сторонам, как цыган на ярмарке, присматривайся, — говорил Родька. — В накладе не будешь.

— Мне так и сказали: поработай трохи чернорабочим, потом подсобником в бригаду переведем, — сказал Афоня. — Поднатореешь, мол, — на третий разряд пробу можно сдавать.

Родька озорно сверкнул глазами.

— Мастеровые — они трошки с придурью, — ничего им не жаль. Делу научат и магарыч не потребуют. А ты пользуйся тем, свой интерес имей. Вот, к примеру, идея у них — пятилетку в четыре года порешить. Мне та идея, скажем прямо, что есть она, что нет, а в ударниках хожу. Почему Родька Изломов в ударниках ходит? Зарабатывать дают. Гони хоть всю тыщу процентов — сполна отвалят.

Ремеслу своему Родька у цыган научился. Да и не только ремеслу — повадкам. Было когда-то: чтоб на германскую войну не угодить, пристал к табору. Смуглый, крючконосый, он мало чем отличался от цыган, Так и пробродяжил с ними. Повидал свет.

Всего было на веку у Родьки: и хорошего, и такого, что вспоминать не хочется. И сыт был, и голодал. Коней уводил и бит был — не раз мужики в колья брали.

Все чаще задумывался Родька о былой, оседлой жизни. К тому времени лихолетье кончилось. Собрал пожитки и уехал из табора. Обосновался Родька в добрый час — как раз землю делили. Получил и он поле. Начал хозяйничать, свою Мариулу к работе приучать. Мазанку поставили. Потом, когда уже крепко стал на ноги, из выдержанного самана дом отгрохал и подался на транспорт. Старшего сына кондуктором на железную дорогу определил, а меньшего — Романа — в фабрично-заводское училище. Теперь вот поучает Афанасия, как жить-быть:

— С теми колхозами еще как будет, а здесь дело верное.

Да, все больше и больше входит Афанасий во вкус своей новой жизни. Очень ему по нраву деповские порядки. В семь утра — начало работы, С одиннадцати до двенадцати — перерыв на обед. В три часа — шабаш. Правда, бывает и во вторую смену назначают, и в третью. Но и тогда все по часам расписано. Прогудел третий гудок — вольная птица. Отработал свое — и хоть трава не расти.

Вот и сейчас Афоня снял с табельной доски свой номерок, или марку, как говорят мастеровые, сунул в кошелку сверло, кем-то забытое на верстаке. И не нужно оно ему. Без дрели что им сделаешь? Но все же прихватил — авось пригодится в хозяйстве. Проволоку принес, а когда проходил мимо вагоноремонтного пункта, увязал ею несколько обрезков вагонных досок, тех, что подлиннее.

На полпути к дому его догнал Кондрат.

— Бог помочь, — заговорил. Покосился на доски: — Небось важкувато?

— Свой груз плечи не давит, — нехотя отозвался Афоня.

— А я гляжу — вчера тащил, зараз прешь.

Афанасий проворчал:

— Тебе что до того?

Кондрата он по-прежнему ни во что ставит. Разве сравнить его с тем же Родькой? Тот хоть и якшался с цыганами, а как был хозяином, так им и остался. Кондрат же хуже цыгана живет. Все видят: гол как сокол, двор — проезжая улица, хата покосилась... Да на его месте Афанасий давно бы кирпичом ее обложил. На кирпичном же заводе сторожевал. Два кирпича после каждой смены — ого, сколько можно натаскать. Теперь и вовсе поживиться нечем. Разве что песку в карман набрать? Там же урку подобрал, в дом привел, когда и самому жрать нечего. Одним словом — шалапут.

Афанасий презрительно сплюнул, переложил вязанку на другое плечо.

— Мне оно, конечно, без надобности, — между тем откликнулся Кондрат. — Но вот думаю и никак не второпаю, какая оно стихия тебе жить не дает?

— Ты краще о себе подумай, — посоветовал Афанасий, прибавляя шагу. Но от Кондрата не так просто уйти. Рад, что попутчик есть. Все веселей.

— Я ж токи тем и займаюсь, что прикидываю, куды идти и куды заворачивать, — живо продолжал он. — Потому и кинул сторожевать. Мало интересу. Кто-то тот кирпич формует, обжигает, а ты, значит, гляди, чтоб не сперли. Радости в том нету. Верно кажу?

— С радости сыт не будешь.

— Оно вроде и так, — проговорил Кондрат, — и не так. Ежели радость есть, и голодной утробе легче.

— Совсем мозги набекрень. В том же и радость, чтоб живот набить.

— То птичья радость, — отозвался Кондрат. — Что-то и для души требуется.

— То-то вижу: носит тебя, как неприкаянного, а не пойму, с чего бы это? — усмехнулся Афанасий. — Выходит, радость шукаешь?

— А что? — Кондрат был невозмутим, на ходу свертывая «козью ножку». — Вот сушу песок, чтоб в комья не сбивался и в трубе паровозной песочницы не застревал. А той песок механик при надобности под колеса сыпанет. Глядишь, от аварии уберегся. — Прикурил, щелчком отбросил потушенную спичку. — Все больше радости, чем кирпич караулить.

— Весь корень в том, как разуметь ту радость, — упрямо не соглашался Афанасий. — За твою разве что ломаный пятак можно дать.

Кондрат возмутился.

— А твоя мне и задаром не нужна! Вон как согнула — света божьего не видишь. Все тянешь, тащишь... Добытчик ты, Афонька. Шкура. Пролетарьяту позорное пятно.

Афанасий остановился, угрожающе проговорил;

— Катись ты знаешь куда? Пока цел...

35

Это налетело внезапно, как ураган, нежданно-негаданно. Вчера деятельность Тимофея проверяла специальная комиссия. На тот случай в кладовой оказался запертым Емельян Косов. Инструктор окружкома Заболотный, возглавивший комиссию, велел немедленно его выпустить, предварительно выслушав жалобы. Опросили очевидцев ареста. Вызвали Кондрата Юдина... Беседовали больше с теми, от кого не ждать было Тимофею доброго слова.

И вот сидит Изот на оперативном совещании у Громова, созванном перед заседанием бюро, которое должно решать