Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец - Борис Акунин
Шрифт:
Интервал:
Цензурные послабления при Александре II дали Обществу трибуну в виде прессы. При абсолютной монополии государства на политическую деятельность российское печатное слово отчасти взяло на себя работу, которую в демократической системе исполняет представительная власть. Возник особый феномен «толстых журналов», которые вообще-то должны были печатать беллетристику, но помимо художественной литературы обсуждали весь спектр насущных общественно-государственных вопросов – от внешней политики до социологии. Да и художественная литература в русских условиях неминуемо превращалась в нечто большее, подчас совмещая в себе философскую теорию, нравственную проповедь, учебник жизни и политический памфлет.
Поскольку партии были запрещены, сторонники противоборствующих идей объединялись вокруг журналов. В период реформ радикально-прогрессистскую позицию занимал «Современник». Когда после каракозовского покушения журнал закрыли, нишу заняли «Отечественные записки». При Александре III запретили и этот орган, но немедленно появились другие издания, которые продолжили ту же линию. Репрессии лишь повышали цену свободного слова и уважение к нему. Авторы виртуозно владели эзоповым языком, подписчики отлично умели читать между строк.
Существовали и журналы ультраконсервативной, охранительной направленности. Самым влиятельным из них был «Русский вестник» Михаила Каткова, о котором будет рассказано ниже.
Накал журнальных страстей, важность затрагиваемых тем обеспечивали постоянный приток читателей. По развитию прессы можно составить себе представление о разрастании российского Общества. В пятидесятые годы в стране было пятнадцать журналов; в 1885 – уже сто сорок. В пушкинские времена у «Современника» было несколько сотен подписчиков; тираж «Отечественных записок» в семидесятые годы доходил до двадцати тысяч.
Ежедневные и еженедельные газеты, ведшие ту же дискуссию на новостном и фельетонном уровне, пользовались еще большей популярностью. В начале царствования Александра II, на старте масс-медиального бума, общественно-политических газет, как и журналов, было всего пятнадцать. К концу правления Александра III их было уже девять с лишним тысяч!
Еще одной довольно специфической ареной общественной активности стали судебные процессы. Даже после контрреформ восьмидесятых годов открытость заседаний (во всяком случае неполитических) сохранилась, и, если разбиралось какое-нибудь резонансное дело, публика ходила слушать прения сторон, как в театр. Красноречивые адвокаты становились звездами. Их речи часто выходили за рамки юридической аргументации, превращались в политические декларации. Фрагменты самых смелых выступлений, не пропущенные цензурой в печать, потом распространялись в списках.
Вот два коротких отрывка, дающие представление о тоне, в котором разговаривали с Обществом российские присяжные поверенные, вызывая рукоплескания.
Знаменитый адвокат Петр Александров, защищая Веру Засулич, тяжело ранившую столичного градоначальника (который, напомню, велел выпороть политзаключенного), горячо говорил присяжным заседателям: «Человек, по своему рождению, воспитанию и образованию чуждый розги; человек, глубоко чувствующий и понимающий все ее позорное и унизительное значение; человек, который по своему образу мыслей, по своим убеждениям и чувствам не мог без сердечного содрогания видеть и слышать исполнение позорной экзекуции над другими, – этот человек сам должен был перенести на собственной коже всеподавляющее действие унизительного наказания! Какое, думала Засулич, мучительное истязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, но и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства!»
Суд над Верой Засулич. И. Сакуров
Как же могли присяжные не оправдать героическую защитницу чести и человеческого достоинства?
Еще более красноречивый Федор Плевако, выступая на процессе рабочих Коншинской фабрики, которые устроили беспорядки и поколотили представителей администрации, тоже не защищался, а атаковал – причем всю систему, вынуждающую пролетариат к нарушению закона: «Толпа – здание, лица – кирпичи. Из одних и тех же кирпичей созидается и храм богу, и тюрьма – жилище отверженных. Пред первым вы склоняете колена, от второй бежите с ужасом. Но разрушьте тюрьму, и кирпичи, оставшиеся целыми от разрушения, могут пойти на храмоздательство, не отражая отталкивающих черт их прошлого назначения… Выйдем из фабрики. Кое-где виднеется церковь, одна-две школы, а ближе и дальше – десятки кабаков и притонов разгула. Это ли здоровое условие нравственного роста? …Фабрика окружена десятками подвалов с хмельным, все заботы утоляющим вином. Это ли классический путь к душевному оздоровлению рабочего, надорванного всеми внутренностями от бесконечно однообразного служения машине? Пожалеем его!».
Коншинских рабочих в результате осудили, но речь Плевако была в первую очередь адресована Обществу – и оно ее оценило.
Другой примечательной особенностью общественной жизни было на удивление скромное, почти нулевое влияние церкви на умы – и это в стране, которая, казалось бы, придавала столько значения Вере. Административно православная церковь была очень сильна, государство оказывало ей всестороннюю поддержку. Но, несмотря на это, а вернее, именно из-за этого, политическое и нравственное значение господствующей религии было ничтожно. Официальная установка на соединение самодержавия и православия в некое неразрывное целое (третий элемент официальной доктрины, «народность», всегда был скорее декоративным) привела к тому, что церковь превратилась в послушную служанку монархии. Поэтому, если отдельные клирики и участвовали в общественной полемике, то исключительно с охранительных позиций, а если выходили за эти пределы, то церковь исторгала их из своего лона.
В ту эпоху общественно-политические баталии шли по всей Европе, и клерикальные силы принимали в них самое активное участие – повсюду, но только не в России. Православная церковь руководствовалась древним догматом, что «мнение – матерь падения».
В целом можно сказать, что к концу девятнадцатого века российское общество – уже не в узко-политическом, а в широком смысле – подошло в весьма сумбурном состоянии, утратив прежнюю пусть архаичную, но сложившуюся веками и, в общем, удобную для управления пирамидальность и не обретя взамен новой прочной основы. Это была страна-микроцефал, огромное тело которой обладало большой физической силой, с трудом находившей полезное применение, а в несоразмерно маленькой голове теснились самые противоречивые идеи, как прекрасные, так и разрушительные.
С этого времени начинается блуждание России между тремя соснами – тремя идеологиями, которые в разные периоды будут называться по-разному, но в самой своей сути уже не переменятся.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!