Монахи Константинополя III—IХ вв. Жизнь за стенами святых обителей столицы Византии - Эжен Марен

Нет сомнений, что мы должны осторожно относиться к свидетельству этого императора-иконоборца, который из-за своей «ортодоксальной» веры был, разумеется, склонен преувеличивать такие факты и видеть в каждом из них нечестивое нововведение. Но удивительно, что у одного из самых просвещенных сторонников икон, святого Феодора Студита, мы обнаруживаем напыщенную похвалу распространившемуся тогда странному обычаю, по которому святой образ занимал место крестного отца при крещении. Спафарий Иоанн сделал крестным отцом своего сына образ святого Димитрия, Феодор поспешил написать Иоанну и поздравить его с таким выбором. «Вы, господин, только что совершили божественный поступок, – писал Феодор, – выражаю Вам, Божий человек, свое восхищение крепостью Вашей веры. Вы взяли вместо крестного отца образ великомученика Димитрия и этим отдали крещение своего сына под охрану Бога. О, какое восхитительное доверие! Нет, не только центуриону, но и вам, равному ему по вере, Христос сказал: „Нет, я не нашел такой веры в Израиле”. Вы поистине счастливы, благочестивый человек, что выбрали, а ваш сын трижды счастлив, что получил такого крестного отца, обладающего такой большой славой и таким большим могуществом. Как я желал бы увидеть Вашего сына, этого милого маленького Димитрия, обнять его как духовного сына великого мученика, чье имя он получил, сказать ему подходящие для него слова и рассказать всем о Вашем благочестивом поступке. Ибо о таких делах не следует умалчивать, их следует показывать всем как яркие свидетельства искренней и великодушной веры».

Похоже, что Феодор, когда писал эту защитительную речь, отдавал себе отчет в том, как необычен такой поступок, потому что приводит в его оправдание смягчающие обстоятельства: «То, что слово Христа сделало для слуги центуриона вместо телесного присутствия Спасителя, вещественное изображение святого мученика совершает вместо самого святого. Это сам мученик, духовно присутствующий в своем изображении, был крестным отцом ребенка. Впрочем, – добавляет он, – это учение понятно лишь благочестивым; оно недоступно для ушей невежды, для недоверчивых душ и особенно для врагов икон. Но для верующих разве есть то, что Бог не мог бы им предоставить?»

Значит, он видит в поступке спафария Иоанна в первую очередь благородное проявление его веры в иконы в те годы, когда мужество в делах религии было редкостью среди тех, кто занимал должности при дворе императоров-иконоборцев. Поступок Иоанна был примером, который следовало сделать если не образцом для подражания, то по меньшей мере широко известным. Кроме того, мы знаем, что Феодору с его трезвым умом вовсе не нравились странности и новшества в области иконописи. Узнав, что аскет по имени Феодул написал красками на стеклянных окнах ангелов, распятых, как Христос, он предупредил его, с полными уважения предосторожностями, что такие изображения противоречат традициям церкви и что у Отцов нельзя найти ни одного примера такого нововведения. «Святейший отец, – писал ему Феодор, – я давно желаю увидеться с Вами и выслушать как поучение Ваши святые молитвы. Но до сих пор эта поездка была невозможна из-за моих грехов, и сейчас она тоже невозможна. Поэтому я вынужден послать к Вам нашего брата Калогера, который заменит меня, смиренного, в мое отсутствие. Позже я приеду, если

Бог защитит мой путь, чтобы простереться у Ваших почтенных ног. Простите меня, мой Отец, за то, что я сейчас скажу. Я скажу это со всей простотой и милосердием, желая, чтобы Ваша жизнь была недоступна для любой критики. Прекрасные друзья, зная, что я Ваш брат, Ваш близкий друг, Ваш сын сообщили мне, что Вы, Ваша Святость, совершили поступок, в котором мало разума. Узнав эту новость, я протестовал против нее изо всех своих сил, я напомнил о добродетелях Вашей возвышенной жизни, тогда они, эти друзья, возмутились против меня. Они рассказали мне о Ваших словах и поступках. Одним словом, они обвиняют Вас в том, что Вы написали распятых как Христос ангелов в облике старцев. Они сообщили мне много подробностей этого дела, и я не смог им противоречить. По их словам, это поступок странный, противоречащий традициям церкви и вдохновленный не Богом, а его врагом, потому что за столько лет у Отцов, вдохновленных Богом, нельзя найти ни одного примера такого новшества. А потому Ваше нововведение нельзя было бы терпеть, даже если бы его автором был ангел, по слову апостола: „Если даже ангел будет вам проповедовать иное учение, чем евангельское, анафема ему“».

Что бы ни произошло в этих конкретных случаях, если в поклонение иконам проникли какие-то злоупотребления, главную их причину надо искать в его невероятном развитии за века его существования. Необыкновенно широкое распространение икон и постоянное глубокое почитание их, о котором можно сделать вывод из всех известных нам рассказов, очевидно и ясно показывают нам, как глубоко этот обычай укоренился в жизни и привычках народа, насколько люди привыкли в любых обстоятельствах и в любых делах ждать помощи и пользы от присутствия этих изображений. Молитва, произнесенная перед иконой, была равна молитве, произнесенной в самом почитаемом месте церкви. Святой образ был гарантией благословения, видимым посредником между святым и теми, кто умолял святого о помощи. С точки зрения верующих, поставить под вопрос существование икон и поклонение им означало причинить вред процветанию и безопасности народов и отдельных людей. Уже названные здесь всевозможные преимущества, которые приписывали иконам, были одним из самых сильных возможных аргументов в их пользу.

Поэтому иконоборчество было объявлением войны против всех набожных христиан, будь они священнослужители или миряне, священники или монахи, для которых необходимой привычкой были внешние свидетельства поклонения святым образам и которые не желали понимать, что их поклонение, оправданное долгой традицией, вдруг стало ересью, которую нельзя терпеть. Один из самых пылких защитников дела императоров-иконоборцев признавал, что «этот переворот, нарушавший многие интересы и ломавший многие привычки даже в высших слоях общества, был отвергнут примерно девятью десятыми жителей Востока».

В этой борьбе противниками императоров были уже не просто несколько неисправимых ересиархов или несколько бескомпромиссных монахов, а большинство их подданных, если не все подданные. Чтобы броситься в такой бой, императорам была нужны или причины первостепенной для государства важности, или ослепление, которое невозможно понять.

Похоже, что в начале VIII века постоянно увеличивавшееся население монастырей Византийской империи стало настоящей опасностью для этого государства. Как пишет господин Папарригопулос (известный греческий историк XIX века, считается отцом греческой историографии. – Пер.), «совершенно невероятно число людей под влиянием неверно понятого религиозного усердия становились монахами, отказываясь от священных обязанностей отца, гражданина, солдата и тратили свои моральные и физические силы в бесцельной жизни, не всегда свободной от распущенности. Каждое поколение выкашивалось, словно эпидемией, этим чрезмерным развитием этого учреждения церкви. Сельское хозяйство, промышленность, армия лишились тысяч умов и рук…Монастыри и их владения умножились свыше меры, соблюдение их интересов стало одним из главных занятий правительства, и мы без преувеличения можем сказать, что государство было похоже больше на монастырь, где живут праздные люди, чем на активное общество, где люди заняты своими политическим и гражданскими обязанностями. Проявлением этого была необходимость брать наемников на службу в армию и флот, поспешно нанимать на государственную службу иностранцев, чье влияние на судьбу населения империи часто бывало губительным; и еще одна не менее серьезная причина: государственные доходы значительно сокращались из-за льгот, предоставленных имуществу церквей и монастырей».